Маркиз де Лапюнез   ::   Эткинд Е Г

---------------------------------------------

Эткинд Е Г

Маркиз де Лапюнез



Ефим ЭТКИНД

Маркиз де Лапюнез

Профессор Мокульский, окончив очередную лекцию о французском классицизме, развернул записку и прочел вслух: "Можете ли вы сказать, что написал маркиз де Лапюнез в прозе?" Он кашлянул и произнес: "Насколько я знаю, у Лапюнеза нет прозы".

Нам ничего другого и не надо было, ответ нас удовлетворил. Мы оба были счастливы, Элеазар Кревер и я. Маркиз де Лапюнез получил право на существование. Профессор Мокульский сам загнал себя в ловушку...

За месяц до этой записки я пришел к другому профессору, Григорию Александровичу Гуковскому, специалисту по русской литературе XVIII века, сообщил ему, что нашел в архиве любопытную рукопись неизвестного поэта, современника Державина, и прочел ему начало эпической поэмы:

Пою я снегиря, радужно оперенна,

Что стонет жалобно, в железо заключенна.

Се зри, на шест воссев, надменно он сидит

И слезы днесь лиет по черноте ланит...

Гуковский, слушавший до тех пор стоя, уселся в кресло и пророкотал своим характерным басом: "Читай, читай дальше!" Я продолжал:

Крыло его и хвост - как оперенье врана,

А брюхо алое, как кровь царя Османа,

Что древле брызнула на ветхий Алькоран,

Когда зарезан был шиитами тиран...

"Ладно, хватит! - произнес Григорий Александрович и вполне серьезно прибавил: - Все бы хорошо, да вот у тебя семь ошибок против русского языка восемнадцатого века". Он показал две или три, я застыдился, мы, посмеявшись, разошлись. Гуковского поймать на крючок было трудно. Все же как-то раз мне удалось выдавить из него полупризнание: да, кажется, ему встречалось имя поэта-футуриста Велимира Укроба - он не помнил, где и в какой связи. Я ликовал: Укроб был одной из моих любимых креатур (фамилия его возникла по аналогии с фамилией Пастернака); его стихи, сочиненные мною в соревновании с Кревером (на стихотворение давалось пять минут!), имели успех у студентов:

Ворвался луч и стало тихо,

Как будто лопнул тонкий шнур,

Как будто в спальню Псамметиха

Ворвался пьяный балагур.

Раздвинул землю, океаны,

Проник и в темные умы.

Звенели пьяные стаканы,

В них разочаровались мы.

Рокочут гребешки в эфире,

Их гонит вечный вихрь под мост.

А все же дважды два четыре,

И наш порядок так же прост,

Как самолюбие нахала,

Как пляска скованных стихий,

Как синее стекло бокала,

Как эти белые стихи...

Все, о чем я рассказываю, происходило шестьдесят лет назад, а я до сих пор помню эту стихотворную абракадабру. И ведь не только я! Недавно я попросил нескольких знакомых прислать мне "домашние стихи", которые им запомнились; один из них, филолог Гарик Левинтон, записал мне среди прочего две строфы этого стихотворения. Он знал его от отца, моего старшего собрата по ЛИФЛИ Ахилла Левинтона - как долго помнится всякая рифмованная чепуха!

Так вот, на Велимира Укроба Гуковский клюнул. А может быть, прикинулся, что поверил - он и сам был любителем розыгрышей.

Что же касается Стефана Стефановича Мокульского, то он попался на нашу провокационную записку, и ему ничего не оставалось, как поверить в Лапюнеза. Странно, что он не обратил внимания на пародийность имени: la punaise по-французски - клоп. Но если возможны такие имена, как Лафонтен (родник), Лабрюйер (роща), Лафайет и Ларошфуко, почему невозможен Лапюнез? Мокульский был ленив, мы это хорошо знали - не станет же он рыться в энциклопедиях! Лень его сказывалась особенно наглядно в том как он читал лекции. Года за два-три до нас его курс стенографировался и был перепечатан на машинке. Автор приносил с собой в портфеле очередной том и, поднявшись на кафедру, читал его вслух. Справедливости ради надо сказать, что читал выразительно.