Менады   ::   Кортасар Хулио

Вообще-то в начале концертного сезона публика щедра на аплодисменты и хлопает, не жалея ладоней, да и что ни говори, мы давно полюбили Маэстро, который поклонился суховато, без излишней старательности и так резко обернулся к оркестрантам, что в нем промелькнуло что-то очень властное и жесткое. Слева от меня сидела сеньора Джонатан, я с ней был едва знаком, но слышал, что она – меломанка. Зардевшись, сеньора почти простонала:

– Вот! Вот человек, который достиг того, о чем другие могут лишь мечтать! Он создал не только оркестр, но и достойную публику! Разве это не восхитительно?

– Да, – с привычной уступчивостью сказал я.

– Иногда мне кажется, что он должен дирижировать лицом к публике, ведь мы, в известном смысле, тоже его музыканты.

– Меня увольте! – сказал я. – В моей голове, должен признаться, нет никакой ясности насчет музыки. Эта программа, к примеру, мне кажется ужасной. Впрочем, я, очевидно, заблуждаюсь.

Сеньора Джонатан глянула на меня осуждающе и тут же отвернулась, однако верх взяла ее светская любезность и мне пришлось выслушать пространные объяснения.

– В эту программу включены подлинные шедевры и она, между прочим, составлена по письмам его почитателей. Разве вы не знаете, что сегодня у Маэстро юбилей, серебряная свадьба с Музыкой? А то, что оркестру исполнилось пять лет? Взгляните на программку, там на обороте очень тонкая статья профессора Паласина.

Я прочитал статью профессора Паласина в антракте, после Мендельсона и Штрауса, которые принесли Маэстро бурные овации. Прогуливаясь по фойе, я несколько раз задавался вопросом: заслуживает ли исполнение обеих вещей таких восторгов и почему сегодня так неистовствует публика, которая, по моим наблюдениям, не отличается особой эмоциональной щедростью. Но юбилей, как таковой, – это широко распахнутые ворота для человеческой глупости, и я решил, что сегодня почитатели Маэстро впали в какое-то безумие. В баре я столкнулся с доктором Эпифанией и его семейством, и пришлось потратить на них несколько минут. Дочери Эпифании – раскрасневшиеся, возбужденные, – окружив меня, разом закудахтали (они вообще походили на каких-то птиц). Не правда ли, Мендельсон просто божественный, не музыка, а бархат, тончайший шелк, неземной романтизм! Ноктюрн, его можно слушать до конца жизни, а скерцо – это чудо, оно сыграно руками фей. А Бебе больше понравился Штраус, в нем такая сила, это истинно немецкий Дон Жуан, от его валторн и тромбонов у нее мурашки по коже. Я мысленно увидел эти мурашки. Доктор снисходительно улыбаясь, смотрел на дочерей.

– Ах, молодежь! Если б они слышали Рислера [5] , если б знали как дирижировал сам фон Бюлов [6] ! То было время!

Девушки смотрели на него чуть ли не с яростью. Росарио сказала, что нынешние оркестры куда лучше, чем полвека назад, а Беба решительно пресекла попытку отца усомниться в исключительном таланте Маэстро.

– Разумеется, разумеется, – сказал доктор Эпифания. – Я и сам считаю, что сегодня он просто гениален. Сколько огня, до чего вдохновенно! Мне давно не случалось так аплодировать. Вот полюбуйтесь!

Доктор Эпифания с гордым видом протянул мне ладони, такие красные, будто он только что натер свеклу. Как ни забавно, но у меня сложилось совсем иное впечатление, мне казалось, что Маэстро не в ударе, что у него, не иначе, как побаливает печень, что на сей раз он не выкладывается, а напротив – сдержан, даже суховат. Я наверно, был единственным в театре, кто так думал, потому что встретившийся мне Кайо Родригес чуть не повис у меня на шее.

– «Дон Жуан» – это грандиозно, Маэстро – потрясающий дирижер, – сказал он восторженно. – Ты заметил то место в скерцо Мендельсона, там, будто не оркестр, а приглушенные голоса дуэнде [7] .

– Честно говоря, – заметил я, – для начала хотелось бы знать, как звучат голоса этих дуэнде?

– Что с тобой? – воскликнул Кайо, наливаясь кровью, и я увидел, что он возмущен до глубины души. – Неужели ты не способен услышать такое? Сегодня наш Маэстро превзошел самого себя, он – настоящий гений.