Место   ::   Никулина Майя

Суть игры была в том, что ты, являясь создателем, центром и средоточением голубого или зеленого мира, сам виден был совсем иным, - скажем, красным или оранжевым. В случае, если цвета совпадали, играющие менялись местами. Поскольку все пели и смотрели одновременно, жульничать было никак невозможно. Впрочем, этого никто и не хотел. Необычайная редкость совпадений явно устраивала нас: то ли мы полагали несправедливость жизни необходимым условиям наличия в ней чуда, то ли сами представления о справедливости были у нас яростнее и жестче, чем теперь. Шура свои стекла прятала в кочегарке, в ящике у дверей. Мы все знали об этом, но банку не трогали: разорять и грабить чужие стеклянные тайники считалось грехом непростимым. Стекла можно было только менять, или дарить - это в особых случаях. Один блокадный по прозвищу Ботвинник подарил мне два синих стекла в тот день, когда нас обокрали: унесли папин пиджак, одеяло и мою американскую юбку. Юбка была на лямках, с нагрудником и множеством карманов и страшно мне велика: я спокойно опускала руки в ее гремящий купол; она сверкала молниями и могла стоять сама по себе, как ведро. Мир был жесток, горизонт близок, двор беден, мы часами поворачивали перед глазами - синий, желтый, красный - пыльные акации, поленницы дров, двухэтажный сарай, обведенный хрупкими галерейками, до тех пор, пока не опомнимся разом в голубом и зеленом раю... В ту войну нам повезло: у нас даже отца не убили. Просто к началу войны он был уже слишком стар. Во всяком случае, мы молодым его никогда не знали. Я едва школу окончила, как отца разбил паралич и превратил его совсем уже в дряхлого старика. Он жил еще двадцать лет, не понимая своих страданий, наполняя собой дом и не узнавая его. Брат мой вырос, выучился, занялся своими делами и с удовольствием покинул дом, таким образом оставив на меня родительскую квартиру, населенную старыми, больными и обреченными людьми. Мама и бабушка мучительно и кротко проживали свои годы, из дому почти не выходили, зато уж моя единственная прекрасная девочка жила, окруженная немыслимым сияющим обожанием: никто ни разу ее не разбудил, никто ничего не запретил: потому-то и она ни с кем никогда не спорила и цвела в темном домашнем лесу, поистине излучая свет чистоты и счастья. Мой муж был слишком молод и здоров для этого дома и скоро уехал совсем. Дочь не успела его полюбить и запомнить, а сам он вскоре умер, навсегда оставив мне устойчивое положение молодой вдовы, вызывающее завистливое сострадание и спасающее от лишних расспросов. Всеобщая слабость оставила меня единственным сильным человеком в доме, и когда я сама, прижатая своими недопустимыми болезнями, затихала где-нибудь в углу, моя красивая девочка спокойно говорила в комнаты: "Ничего, она еще тепленькая". Дом нельзя было вылечить, оправить, отмыть, и эта непоправимость придавала ему достоинство храма, кабака или вокзала. Дом горел, как огонь в ночи: в него шли и шли люди, приезжали друзья с севера и с юга, селились мужья, ушедшие от жен, и подруги, не нашедшие себе мужей, потом друзья друзей и подруг. Никто никому не мешал, никто никого не стеснял, можно было жить сколько угодно и уходить когда угодно. Это освободило всех, когда-либо любивших меня, от необходимости принимать решения и совершать поступки: они приходили и уходили в общем потоке, и никакая вина не мучила ни одного из них. Это прекрасное обстоятельство на многие годы оставляло нас нежнейшими друзьями, чуть ли не родственниками, во всяком случае - людьми из одного дома. И мой юный муж был точно таким же человеком из потока, и я думаю, необходим был только затем, чтобы у меня родилась дочь - маленькая красавица с черными бархатными глазами, справедливо считающимися в нашей семье фамильными.