Монтень   ::   Вулф Вирджиния

Что же до чтения, то он дольше одного часа провести за книгой не мог, а с памятью у него было так скверно, что, переходя из одной комнаты в другую, он забывал, за чем пришел. Книжной премудростью человеку нечего гордиться, а что до успехов естественных наук, то разве они велики? Он всегда знался с умными мужами, его отец преклонялся перед ними, но Монтень заметил, что хотя у них бывают светлые минуты, восторги и видения, однако обычно умники колеблются на грани глупости. Понаблюдайте за собой: только что вы парили на высотах духа, но вот уже разбитый стакан выводит вас из себя. Все крайности опасны. Всегда лучше держаться середины дороги, общей колеи, пусть и грязной. При письме следует выбирать слова попроще, избегать выспренности и велеречивости — хотя, с другой стороны, поэзия дарит нам наслаждение, и та проза лучше всего, которая содержит больше поэзии.

Так, стало быть, нам следует стремиться к простоте. Можно любить свою комнату в башне, ее крашеные стены и глубокие книжные шкафы, но внизу, в саду, работает человек, который утром похоронил отца, так вот, настоящей жизнью живет, настоящим языком говорит именно этот человек и ему подобные, а вовсе не ты. Что ж, в таком утверждении есть доля правды. На дальнем конце стола иной раз идет очень меткий разговор. У непросвещенных людей встречаются более ценные качества, чем у людей образованных. Но с другой стороны, опять же, как отвратительна чернь, «мать невежества, несправедливости и непостоянства. Мыслимо ли, чтобы жизнь мудреца зависела от суда глупцов?». Их ум слаб, мягок и не способен к сопротивлению, знания, которые им нужны, приходится им преподносить. Действительность, как она есть, им не по зубам. Знать истину может только высокорожденная душа — «I'ame bien nee». Кто же они, эти высокорожденные души, чьему примеру мы бы с удовольствием последовали, если бы Монтень подробнее просветил нас на их счет?

Но нет. «Я не наставляю; я рассказываю». Да и в конце концов, как ему объяснить чужие души, когда он и о своей не может сказать ничего «просто и основательно, без путаницы и неразберихи, в одном слове»; когда своя душа для него что ни день становится все непостижимее и темнее? Пожалуй, одно свойство, одно правило все-таки можно заметить: не следует устанавливать никаких законов. Души, чьему примеру мы были бы рады следовать, например, Этьен де ла Боэси, всегда отличались большой гибкостью. «Быть постоянно обреченным на одно и то же — это не жизнь, а только существование». Законы — всего лишь условность, они не способны учитывать многоразличные побуждения кипучей человеческой природы; обычаи и правила созданы в помощь робким, не отваживающимся дать волю своей душе. Но мы, имеющие собственную личную жизнь, которая нам стократ дороже прочего имущества, с подозрением относимся ко всякому позерству. Стоит только нам принять позу, выступить с заявлением, сформулировать доктрину, и мы погибли. Тогда мы живем не для себя, а для других. Надо уважать тех, кто жертвует собой на благо обществу, надо воздавать им почести и сострадать им за неизбежные уступки, на которые они идут поневоле, но что до нас самих, то пусть летят на все четыре стороны слава, почет и высокие должности, которые ставят нас в зависимость от других людей. Будем вариться в собственном непредсказуемом котле, в нашей непреодолимой каше, в буче противоречивых порывов, в нашем неисчерпаемом диве — ведь душа постоянно творит все новые дивные чудеса. Переходы и перемены — основы нашего существа; а подчинение — это смерть; будем же говорить, что в голову взбредет, повторяться, противоречить себе, городить полнейшую дичь и следовать за самыми фантастическими фантазиями, не озираясь на то, что делает, думает и говорит мир. Потому что все несущественно кроме жизни — и, конечно, порядка.

Ибо эта свобода, составляющая основу нашего существа, должна быть упорядоченной.