Петушок   ::   Ремизов Алексей Михайлович

Петька ли намолил у Бога такой славный денек или сам праздник – Илья Пророк послал такую благодать, хорошо будет крестному ходу идти, заблестят все хоругви золотые, и батюшкам хорошо будет идти, сухо, и певчим петь.

Петька вышел на крылечко, пятиалтынный у него в кулачке, – много он купит кружовнику красного волосатого и мороженого съест на пятачок шоколадного. Петька прислушивался: где-то далеко звонили, но очень далеко. Должно быть, вышел крестный ход из Кремля и в тех церквах, мимо которых шел крестный ход, звонили.

«На Ильинке или на Маросейке... у Николы – Красный звон !» – смекнул себе Петька и вдруг увидал корову.

По двору ходила дьяконова корова, постановная сытая рыжая корова [1] .

Петьке всегда было приятно, когда встречал он дьяконову корову, молочную, буренушку, как называла бабушка корову.

– Здравствуй, буренушка! – Петька вприпрыжку подскочил к корове, протянул руку, чтобы погладить... денежка заиграла на солнце, выскользнул пятиалтынный, а корова языком денежку и слизнула, отрыгнула и проглотила.

Туда-сюда – проглотила.

Покопался Петька в траве, пошарил камушки, походил вокруг коровы, постоял, подождал, не выйдет ли денежка... Нет, серебряной нет его денежки, съела буренушка, отняла она у Петьки его ильинский пятиалтынный.

С пустыми руками пошел Петька к Илии Пророку.

Вернуться ему, сказать бабушке? Бабушка скажет: «Вот не послушался, пошел один, корова и съела!» Да и не даст уж никогда серебряную денежку. «Куда, скажет, такому давать, – все одно, корова съест!» Нет, лучше не говорить бабушке. А как же кружовник и мороженое? Да так уж, придется обойтись без кружовника и мороженого... А заметит бабушка? Ну, не заметит. Скажет он бабушке, что целый пуд кружовнику съел и мороженого сто стаканчиков... А не поверит бабушка? Поверит! Кружовник дешевый – дешевка, так сама бабушка говорит, и что ж тут такого: купил пуд и съел. И денег у него немало, серебряная ведь денежка, не пятачок, – пятиалтынный! Да нет у него никакого пятиалтынного, корова съела!

«Экая корова, – упрекал Петька свою любимую буренушку, – зачем ты у меня денежку съела! А какой кружовник красный, волосатый, мороженое шоколадное вкусное... сто стаканчиков!»

Шел Петька и все думал о своем пятиалтынном, который нельзя вернуть. И был один способ: признаться бабушке и чтобы бабушка новый дала. Но откуда взять бабушке? Деньги не растут, говорит сама бабушка, серебряных у ней наперечет, копеек вот, тех много... Петька шел мимо Курского вокзала, мимо Рябовского дома дикого, в котором, думал Петька, никто никогда не живет, а стоят одни золотые комнаты, шел на Воронцово поле к Илии Пророку.

Весь Введенский переулок травой устлали, всю мостовую покрыли свежей накошенной травой, тут была и Хлудовская трава и от Найденовых и от Мыслина, все прихожан богатых. Ноги скользили по траве, и Петька ухитрился озеленить штанишки. В траве попадались цветы, и от цветов пахло полем, напоминало о богомолье – Петька с бабушкой всякое лето ходил на богомолье. Петька вдруг забыл о своем съеденном пятиалтынном, зажмурился: так чутко, так ясно почувствовал он землю-траву под ногами, и перенесся под Звенигород на дорогу полем – там цветы-колокольчики, и лесом – там кукует кукушка, к Саввинскому монастырю, а от Звенигорода, от Саввы Преподобного к Николо-Угреше, а от Николо-Угреши к Троице-Сергию.

По переулку уж спешил народ в церковь, задерживались на тротуаре, выбирали поудобнее, повиднее местечко стать. Звонили ближе, кажется, совсем близко: у Троицы на Грязях. Нет, Петька ошибся, еще далеко: это звонили у Косьмы и Демьяна.

На морозовском заборе еще никого не было, никто не сидел.