Письмо в правление Союза писателей СССР   ::   Владимов Г Н

Этот читатель, помимо своей основной обязанности - просто читать, - принял еще оброк, наложенный временем, сохранять книги от физической смерти, и тем бережней, чем рьяней их изымают. Тридцать лет он хранит Есенина, пока не дождался переиздания, еще хранит машинописного Гумилева, уже хранит - "Ивана Денисовича" в "Роман-газете", принял на сохранение - "В окопах Сталинграда" с библиотечным штампом: зачитал ли, украл, выпросил? - но уберег от гильотинного ножа. Вы предлагали мне "определиться", сделать выбор, - но, боюсь, он не между Тамиздатом и Тутиздатом, он - между читателем и вами. Между ним, кто хранил и мои "новомировские" комплекты, переплетал - без надежды, что издадут, и на северных флотах - переписывал от руки в тетрадки, - и между вами, кто не выполнил передо мною элементарных обязанностей профессионального союза. Ваше бюро пропаганды не рекомендовало читателям встречаться со мною, ваша правовая комиссия не вступилась за мои права, попранные издательством "Советская Россия", знакомство с иностранной комиссией вполне исчерпывается эпизодом с приглашением от "Гильдендаля". А могло ли иначе быть? Могли б вы на йоту отступить от главного своего предназначения? Как заведомо отвергаются проекты вечного двигателя, так должно отбросить все попытки руководить литературным процессом. Литературой управлять нельзя. Но можно помочь писателю в его труднейшей задаче, а можно и повредить. Могучий наш союз неизменно предпочитал второе, бывши - и оставаясь полицейским аппаратом, вознесшимся высоко над писателями и из которого раздаются хриплые понукания и угрозы - и если б только они. Не стану зачитывать присталинский список - кому союз, вернейший проводник злой воли власть предержащих, да со своей еще ревностной инициативой, первоначально оформил дела, обрек на мучения и гибель, на угасание в десятилетиях несвободы, - слишком длинно, более 600 имен, - и вы оправдаетесь: это ошибки прежнего руководства. Но при каком руководстве - прежнем, нынешнем, промежуточном - "поздравляли" с премией Пастернака, ссылали - как тунеядца Бродского, зашвыривали в лагерный барак Синявского и Даниэля, выжигали треклятого Солженицына, рвали из рук Tардовского журнал? И вот, не просохли еще хельсинкские чернила, новые кары - изгоняя моих коллег по Международному ПЕН-клубу. Да что нам какой-то там ПЕН, когда уж мы двух нобелевских лауреатов высвистели! - и как не воскликнуть словами третьего: "Лучших сынов Тихого Дона поклали вы в эту яму!" Ну, может быть, хватит? Опомнимся? Ужаснемся? Так ведь для этого, по крайней мере, Фадеевым надо быть. Но, травя, изгоняя все мятущееся, мятежное, "неправильное", чуждое соцреалистическому стереотипу, все то, что и составляло силу и цвет нашей литературы, вы и в своем союзе уничтожили всякое личностное начало. Есть оно - в человеке ли, в объединении, - и теплится надежда: на поворот к раскаянию, к возрождению. Но после размена фигур положение на доске упростилось до крайности - пешечное окончание, серые начинают и выигрывают. Вот предел необратимости: когда судьбами писателей, чьи книги покупаются и читаются, распоряжаются писатели, чьи книги не покупаются и не читаются. Унылая серость, с хорошо разработанным инструментом словоблудия, затопляющая ваши правления, секретариаты, комиссии, лишена чувства истории, ей ведома лишь жажда немедленного насыщения. А эта жажда - неутолима и неукротима. Оставаясь на этой земле, я в то же время и не желаю быть с вами. Уже не за себя одного, но и за всех, вами исключенных, "оформленных" к уничтожению, к забвению, пусть не уполномочивших меня, но, думаю, не ставших бы возражать, я исключаю вас - из своей жизни. Горстке прекрасных, талантливых людей, чье пребывание в вашем союзе кажется мне случайным и вынужденным, я приношу сегодня извинения за свой уход.