Писатель Буров   ::   Иванов Георгий

Восторг скорой, неминуемой победы опьяняет его. Россия!... Для России!.. О России... Домой в Россию...

Вне России нет жизни. Россия спасла мир. Спасла жизнь мира! Слава России! Слава! - неистовствует он с чисто русской несдержанностью. Где ему уж тут думать о чувстве меры, о стиле? Лишь суметь излить восторг, опьяняющий его, наполняющий его до краев, через края.

Но вот "Ночь" кончилась и настало утро. "Утро печальное, утро седое"... Наступает горькая пора "обманутых надежд и погибших мечтаний". Буров потрясен, растерян, потерян. Значит, он ошибся? Где же новое Возрождение? Где обещанный рай - земля в алмазах? Буров, как и столько обманувшихся в своих ожиданиях эмигрантов, по-прежнему вне родины, вне России. Железный занавес снова опущен. Чтобы знать, что происходит там, надо постараться услышать, что говорит Москва - "Тише, говорит Москва". Не официальная,- подпольная...

"Москва далекая" - книга большого формата. Содержание пестрое, причудливо-непоследовательно пересыпанное именами, полемикой, противоречиями. Но точно заклинание на каждой странице, перебивая голос самого автора, раздается все то же: "Тише, говорит Москва".

Буров здесь напоминает медиума. Монотонная непрерывность этого "Тише, говорит Москва" напоминает потрескивание нездешних искр в проводе, по которому льется "оттуда" потустороннее.

Иногда кажется, что Буров - точно лунатик, скользящий по краю карниза. Вот-вот оборвется, упадет. Но нет, он продолжает свой путь... Тише, говорит Москва.

В "Москве далекой" и вообще в своих послевоенных книгах Буров как-то отошел от своей прежней манеры писать. Прежний Буров, прежде всего, беллетрист. Теперь он бывает (временно?) иногда близок к заумной поэзии.

* * *

Война и все связанное с ней так глубоко всколыхнули сознание Бурова, что ему стало как бы недостаточно привычных форм выражения своих мыслей. И тогда он как будто вспомнил, что ведь есть и театр. И он создал "В царстве теней" свою последнюю (1951 г.) книгу - "Театральное обозрение в шести картинах", как скромно определил он свое произведение. Да и как назвать его? Оно так ошеломляюще ново и неожиданно, что не поддается обычной классификации. Ближе всего оно к пьесам Жироду, произведшего еще совсем недавно "революцию" во французском театре и ставшего мэтром современных французских драматургов. Это не значит, что "В царстве теней" написано под влиянием Жироду. Дело только в совпадении некоторых приемов и "атмосферы".

Читая последние книги Бурова, я не раз вспоминал "проблему искренности", о которой много спорят в современной философии и которой недавно скончавшийся Аlаin посвящает интересные страницы. Искренность оказывается совсем не тем, чем ее привыкли считать. Она не имеет ничего общего с готовностью в любую минуту правдиво, без лжи и утайки рассказать, что думаешь и чувствуешь. Это торопливое, непроверенное разумом высказывание свидетельствует лишь об эмоциональной возбудимости. Настоящая искренность не в словах, правильно или неправильно передающих мысли и ощущения (впрочем, что оказывается правильно, и передать их почти невозможно), а в последовательном поведении человека, в его каждодневных поступках. Искренность - это неотступное следование по раз намеченному пути, приверженность одной руководящей всей жизнью идее. То, что мы называем искренностью, чаще всего даже вредит "настоящей" искренности, затуманивая ее, как пар затуманивает стекло.

Буров как раз обладает обоими видами искренности - и настоящей, и той поспешной, противоречивой, не успевшей выкристаллизоваться. "Любовь к родине и человеку" - правильно определяет он содержание своего творчества. Он предельно, иногда даже во вред себе, искренен. Усумниться в том, что слова его идут прямо из сердца - нельзя.