Понурый Балтия-джаз   ::   Скворцов Валериан

Меня раздосадовало, что я прозевал появление начальства, на три-четыре минуты смежив отяжелевшие веки. Я не исключал, что сигнал Шлайну подал по телефону Велле. Я просто почувствовал, что надо мной кто-то стоит. И открыл глаза.

- Что в Лейпциге? - спросил Шлайн, упреждающим жестом остановив мое намерение приподняться с дивана.

Наверное, я представлялся нависшему надо мной Ефиму таким же тусклым и замурзанным, как и хлебавший бульон Велле. Утомленным и потрепанным, нуждающимся в отдыхе, пожалуй, даже в отдыхе насовсем.

Шлайн на полтора десятка лет был и на двадцать пять выглядел моложе меня.

- Я встретился с источником, - сказал я, как и он, опустив приветствие.

- И что же?

Будто ответ был ему заранее известен, а потому - неинтересен, Ефим пустился мотаться от дивана и кресел к бару и обратно, огибая меченные черепахами картонки. Покатый лоб над очками в титановой оправе отблескивал то ли капельками пота, то ли дождя или растаявшего снега. Картуз "а-ля Жириновский" он прижимал под мышкой, словно офицер на богослужении.

Шлайн явился в кашемировом полупальто, под которым виднелся темно-синий блейзер. Отвисшие, посеревшие с холода щеки и подзобок подпирал галстук-бабочка. Удивительно, что не такой же, как у Велле.

Напыщенность смешна в любом виде. А Ефима явно переполняло нечто значительное и не предназначенное непосвященным, в данной ситуации - не предназначенное мне, наемнику, работающему не "за идею", а по подряду, за гонорар. Сбрасывая на меня свое раздражение, подцепленное где-то раньше, он без всякой нужды демонстрировал, что особой необходимости во встрече, которую сам же затеял, вовсе не было, и ему, человеку государственному, её навязали из суетности, при этом вовсе не обязательно, что навязал я, сошка для такого дела мелкая.

Коротковатый Ефим то скрещивал на груди руки с длинными волосатыми запястьями, то вывешивал их ладонь в ладонь над брючной молнией или забрасывал за спину, где они оказывались почти под ягодицами. И мотался маятником.

Он всегда допрашивал, разговаривал или выдерживал паузы, слоняясь по помещению. Я приметил это в первый же наш контакт, больше десяти лет назад, назад, в Бангкоке, в консульском отделе тогда ещё советского, а не российского, посольства, куда я, преодолев многомесячные колебания, явился поговорить насчет визы. Поначалу я, было, подумал, что Шлайн разволновался, посчитав меня подсадной уткой. Однако, вернувшись домой и прокрутив пленку с записью беседы, вникнув в вопросы генконсула и вслушавшись в интонации его голоса, пришел к иному выводу.

В контактной практике Шлайна, тертого в отношениях с такими же, как и он, чиновниками казенных спецконтор, будь они американского, британского, французского, израильского или ещё какого разлива, я оказался первым фрилансером, то есть выживающим на собственный страх и риск частным детективом, да ещё этническим русским - по его стереотипам, "с другой стороны, от белых", хотя, как и отец, ни к белым, ни к зеленым, ни к фиолетовым, ни, тем более, к красным я отношения не имел.

Поработав на Шлайна десяток лет, я нащупал в его характере некую особенность, присущую одаренным разведчикам, а потому редко выявляемую. Ефим родился психом. Обычно он психовал неприметно, при планировании и проработке операции. Психовал, потому что его охватывал обычный для толкового и добросовестного бюрократа ужас перед возможной системной ошибкой. Когда же полагалось бы понервничать, то есть "в поле", он остывал и становился обреченным на успех фаталистом. Это качество делало Ефима, по крайней мере в моих глазах, работодателем и оператором, достойным доверия, хотя я сомневаюсь, чтобы мое доверие или недоверие принимались им во внимание.

Я давно разобрался, какого рода внутренний дискомфорт Ефим прикрывает напыщенностью.