Последний барьер   ::   Дрипе Андрей Янович

Веселый дядька этот воспитатель!

- А если подделать подпись, что-нибудь подчистить или приписать, если обвесить или торгануть из-под прилавка, пустить товар по другой цене тогда сколько выйдет? Три раза по восемьдесят да еще с прицепом.

- По-твоему, все так делают?

- А то нет? Только я сам таких фраеров ненавижу.

- Хорошо, допустим. А как тогда живут те, у кого такая работа, что ни на чем не смахлюешь? Возьмем хотя бы учителей.

Николай улыбается.

- Об этих и говорить нечего. Учителя же мрут с голодухи. Нам раз один подвернулся. Тюкнул ему по зубам - он с копыт долой. А в кармане - мелочи рубля на два; ботинки из искусственной кожи - совестно взять. Высыпали ему медяки его за шиворот и оставили сидеть на тротуаре.

- Сколько зарабатывает твоя мать на "Ригас мануфактуре"?

- Не знаю, тоже не густо, но мануфактура она и есть мануфактура.

- Как это понимать?

- Если сами не понимаете, то и не надо. Семейная тайна, - и Николай многозначительно улыбается.

- Так ты и ходил, значит, людей по зубам тюкал, - медленно произносит Киршкалн и, помолчав, продолжает: - А матери тоже ведь случалось возвращаться с работы поздно вечером. Если бы у нее вырвали сумочку или в зубы тюкнули, что бы ты на это сказал?

- В моем районе такого быть не могло.

- А в других районах?

- Жука знают повсюду и его мутер тоже.

- Ну, а если бы все-таки тюкнули? Допустим, по ошибке? - Киршкалн немного подается вперед, к Николаю.

- Кто ударил, тот бы со мной имел дело, - отрывисто говорит Николай. В выражении его лица произошла какая-то перемена, черные брови стянулись к переносице и похожи теперь на крылья ворона.

- Значит, свою мать ты жалеешь. А те, на кого нападаешь ты, тоже ведь кому-то отцы, кому-то матери.

- Жалею? - переспрашивает Николай. - А вы знаете, кто моя мать? неожиданно резко спрашивает он. - Если вы из Чиекуркална, то должны знать. А мне не стыдно. Мне наплевать. Она шлюха. Обыкновенная шлюха.

Николай вновь умолкает, брови медленно распрямляются.

- Мать, - после долгой паузы произносит он тихо и задумчиво, потом бросает вызывающий взгляд на воспитателя. - Давайте лучше о другом, не о бабах же болтать.

- В таком случае поговорим о твоем папаше.

Где он изволит нынче пребывать? - спрашивает Киршкалн, вспомнив графу в деле, где против имени отца значится "место жительства и работы не установлено".

- Папаша за Уралом коммунизм строит, - усмехается Николай. - Ну да. Сперва был в Иркутске, потом где-то еще, черт его знает где. Все за длинным рублем гоняется по большим стройкам. Я даже не знаю, какой он из себя, папаша мой.

- Н-да, - Киршкалн пристально смотрит на Николая. - А сам-то ты как намерен тут жить?

- Поглядим, там будет видно, - уклончиво отвечает паренек, и в глазах у него снова вспыхивают нахальные желтые огоньки. - Досрочное мне не светит.

Дело тяжелое да и в изоляторе схватил четыре взыскания.

Звонит телефон. Киршкалн снимает трубку. Говорит учитель Крум.

- Ты как, очень занят? Я хотел поговорить с тобой насчет Межулиса.

- Заходи. Буду у себя, - отвечает Киршкалн и, положив трубку, обращается к Николаю: - Итак, наше первое знакомство состоялось. Ничего не попишешь, кроме тебя, у меня ведь еще двадцать пять таких огольцов.

- Когда меня переведут в отделение?

- Скоро, уже совсем скоро.

Они идут по коридору в помещение карантина.

- Знаете, я, кажется, вспомнил ту Монику. Нет Ни у нее подружки по кличке Сарделька?

- Вроде бы есть, точно не помню. А пока - прощай, - кивает Киршкалн и оставляет Николая с надзирателем.

Чуть сутулясь, воспитатель идет по главной дорожке зоны к жилому корпусу отделений.

Да, приблизительно таким он и представлял себе Николая Зумента. Бесстыже откровенный, он тем не менее лишнего не сболтнет.