Похитители   ::   Фолкнер Уильям

И в нормальном-то состоянии его лицо никогда не бывало особо благостным или безмятежным, а сейчас нам показалось – оно тут же взорвется от возбуждения, от безотлагательности или чего там еще, когда он одним прыжком перемахнул через всю комнату к столу, еще с порога завопив:

– А ну, пустите, мистер Мори, не мешайте! – и уже протянул руку, нырнул, переглувшись через отца, в нижний ящик стола, где обитал револьвер, принадлежность конюшни; не могу сказать, Бун ли, нырнувший за револьвером, отпихнул стул (вертящийся стул на колесиках), или отец отшвырнул его, чтобы свободнее было стукнуть Буна по протянутой руке, но только стул откатился, аккуратные кучки монет рассыпались по всему столу, и отец тоже завопил, продолжая молотить то ли по ящику, то ли по руке Буна, то ли по тому и другому вместе:

– Прекрати, будь ты проклят!

– Сейчас Лудаса пристрелю! – вопил Бун. – Пока он с площади не смылся! Пустите, мистер Мори!

– Не пущу! – сказал отец. – Убирайся!

– Не дадите? – сказал Бун.

– Не дам, будь ты проклят! – сказал отец.

– Ну ладно, – сказал Бун уже на скаку, выпрыгивая за дверь. А отец остался сидеть на месте, как ни в чем не бывало. Ты, конечно, сам замечал, до чего непонятливы люди, когда им перевалило за тридцать или за сорок. Не забывчивы, нет. Ну, разумеется, заманчиво и легко, легче легкого сказать: Ох, уж этот папа (или дедушка) и мама (или бабушка), что поделаешь, старость, всё забывают. Нет, некоторые вещи, некоторые непреложные жизненные факты мы никогда не забываем, даже в старости. Скажем, какой-нибудь овраг, ров; мальчиком ты его переходил по доске. Ты приползаешь туда в тридцать пять или сорок лет, весь трясешься от дряхлости, а доски нет; может, ты и не помнишь про доску, но почему-то не шагаешь прямо в провал, в пустоту, которую прежде перекрывала доска. А теперь возьми этот случай с отцом: Бун без предупреждения одним прыжком врывается в контору, чуть не сшибает отца вместе со стулом, пытается заграбастать револьвер, и отцу удается отбить, отбросить или что там еще сделать с его рукой, и тогда Бун поворачивается и выпрыгивает из конторы, и тем не менее отец, судя по всему, считает дело конченным, инцидент исчерпанным, он даже браниться перестает, можно сказать, из принципа, словно бы ничего особенного не произошло, придвигает ногой стул к столу, оглядывает разбросанные деньги, которые теперь нужно пересчитывать заново, и опять принимается честить Буна, даже не за револьвер, а просто так, за то, что Бун – это Бун Хогганбек, – и тогда я наконец не выдержал.

– Он теперь револьвер Джона Пауэлла попытается захватить, – сказал я.

– Что? – сказал отец. И тут он, мы оба тоже прыжком бросились к дверям в коридор, по коридору на двор за конюшней, где Джон Пауэлл и Ластер помогали кузнецу Гейбу ковать трех мулов и ломовую лошадь, и отец теперь даже не тратил времени на проклятия, а просто через каждые три шага вопил: «Джон! Бун! Джон! Бун!»

Но и тут он опоздал. Потому что Бун провел его, – нас. Потому что револьвер Джона Пауэлла был в нашей конюшне проблемой не только нравственной, но вдобавок еще и эмоциональной. Это был короткоствольный револьвер сорок первого калибра, старый, но в отличном состоянии, так как Джон держал его в чистоте и холе с тех самых пор, как откупил у своего отца в день, когда ему – Джону – исполнился двадцать один год. Однако он его как бы и не имел. То есть я хочу сказать, официально револьвера не существовало. Неписаный закон, родившийся на свет одновременно с конюшней, гласил, что единственный имеющий к ней отношение револьвер хранится в нижнем правом ящике стола в конторе, и по взаимному джентльменскому соглашению предполагалось, что никто в заведении не является обладателем огнестрельного оружия с того момента, как приступает к своим обязанностям, и до того, как уходит домой, а уж тем более не приносит его с собой на работу.