Провожаю   ::   Екимов Борис

Поэтому кожуру не срезали, чтобы иметь оправдание, если начальство нагрянет с проверкой. "Это для скотины. Видите, нечищеная... Для скотины..." И никакая комиссия не придерется.

Вспоминаю Акулин рассказ. А может, чей-то еще. Они ведь так похожи: Акуля, Катерина, вовсе старая Евлаша.

- Хлебушко обдутый едим, - это уже потом, через долгое время, умеряя вечные жалобы детей своих, внуков. - Ломоть хлебушка можно соличкой посыпать и с водой... Или сахарком сверху... Хрум-хрум. В постное маслице помакать хлебушком, такая сласть...

Дальним полем зовутся хуторские угодья, что лежат и в самом деле далеко за двадцать пять километров, у Фомина-кургана. Там вольная вода, богатые травы. Туда угоняли скот на летнее время. Там работы и вовсе как на точиле. Доить коров, пасти, телят сторожить и отвозить молоко в станицу на сдачу. Да еще сено косить, сгребать, копнить, скирдовать. Вроде долгий день, летний. А приходится ночь прихватывать, особенно если луна.

- Девки-бабы! - приказывает бригадир. - Ныне заскирдовать Панское поле, до самой Студенки! Девки-бабы, зимой дремать будем! Председатель обещал премировать всех по два с половиной метра штанной материи. Так что старайтесь.

"Штанную материю" дояркам сулили уже который год. "Ныне будет, - обещал бригадир. - Готовьтесь".

Верили не верили, но мечтали: "Я юбку пошью...", "А я сарафан...". Бедность была после войны. На Акуле юбка - не схоронишься. Сшила ее из белой немецкой нижней рубахи, а покрасила красным порошком из ракеты. Такой добыла. Слава Богу. Форсила, не снимая эту юбку, зиму и лето. Красное издалека видать. Когда раз в неделю прибегала на хутор к семье, дочка издали ее по юбке угадывала: "Это - мама!"

С обувкой - вовсе беда. Зимой короткие валяные чуни-"обрезки", к ним вязаные поголенки пришивали, для тепла. Но какое тепло... От холода трескалась кожа на ногах, кровоточила. Летней порой - босиком. Весной да осенью чирики из сыромятной кожи, шитые и сто раз чиненные хуторским чеботарем. День-деньской ноги мокрые стынут. В обед чирики клали на печку, чтобы они не высохли, но согрелись. Хоть минуту, но в теплом. Про руки нечего говорить, им работать.

Газетный фотограф, человек хваткий, щелкнул навскид аппаратом, а получилась вся жизнь Акули. Вот она - на виду. На планках ограды руки лежат: корявые, узловатые.

- Грабушки мои, грабушки, - горевала порою старая. - Все повывернулись, закостенели, не владают. А мозжат - спасу нет. Реву по ночам... - И тут же об ином, в раздумье: - Господи, как работали... То ли строгость была, а может, совесть была...

Дед Афоня, баба Поля, пополам согнутая Агриппина Исаевна Бирюкова, могучий и в старости Харлан... Провожаю ушедших и доживающих век.

- К детям, в город?.. Сядь со мной на рядок и послухай старого человека. Я тебе все обскажу. Тама, в городе, - глушно, один об другого бьются люди. Воды и той всласть не попьешь, она горчей полына. Я не брешу, у меня крест на шее. - А порой прорвется иное, со вздохом: - Лучше бы я его трактористом зародила, жил бы да жил возля... а там... От нас отчуралися. Свое дельце в руках, свой адат. А ты - на прилипушках, как в плену. - И - решительное: - Нет уж!.. Пока в силах... На своем базу... Коровку - нет мочи, а поросенка держу, курят. Огород, слава Богу. Все по-людски. Никто слова не скажет. Из своих рук...

Старая Кацуриха, однорукий дед Евсеев, Прокопьевна. Нынче - вот Акуля, чья фотография прижилась у меня в городской квартире, возле книг, за стеклянной дверцею. Просто Акуля.