Ручка, ножка, огуречик   ::   Домбровский Юрий Осипович

Вот и сейчас она взглянула на него, спокойного, неторопливого, собранного, - в личной жизни он не был такой - и почти поверила, что страшного не случится. Просто поговорят по-мужски, и все. Он тоже понял, что она пришла в себя, засмеялся и похлопал ее по плечу.

- Ну-ну. Будь паинькой. Сиди и жди... Потом проводишь меня на вокзал. Поеду на дачу. А то три дня здесь торчу, пью со всякой шоблой, а работа-то лежит. Возьми сумочку, попудрись, вытри глаза, они у тебя сейчас краснее, чем у морского окуня, и ресницы потекли. В зеркало-то посмотрись. Хороша Маша, а?

- А без этого никак нельзя? - спросила она, вынимая сумочку.

- Никак. Ну понимаешь, никак! Они наглеют. А поймут, что я струсил, и действительно шуганут чем-нибудь из-за угла или в подъезде, как того несчастного, подкараулят. А здесь - все открыто!

- Ой! - И она снова вскочила.

- Сиди! Сейчас вернусь. Можешь из кухни поглядеть, там все видно.

- Тогда и я с вами...

- Одолжила. Так что, мы им спектакль собираемся показывать? Юлиана Семенова в четырех сериях? Сиди и все.

И он снова притиснул ее за плечи к дивану.

Однако после разговора по телефону не прошло и пяти минут. До пустыря же было только два шага - улицу перебежать. Так что же, торчать на виду?

Он снова сел к столу, подперся и задумался. Зазвонил телефон. Он нехотя снял трубку, послушал, оживился и сказал:

- Да, здравствуйте. Ну, узнал, конечно. - Еще что-то послушал и ответил: - Буду там целый день. Пожалуйста. Нет, не рано. Я встаю в шесть. Так жду. - Положил трубку и усмехнулся. - Эта встреча на пустыре - что! Вот завтра редактор ко мне с утра нагрянет...

Она сразу поняла, о ком он говорит, и пособолезновала:

- Вы так его не любите? Он поморщился.

- Да нет, не то чтобы я не люблю его, но просто...

Она поднялась с дивана, подошла к зеркалу, потом взяла стул и села у стола рядом с ним.

- ...Но просто не любите. - И вдруг пальцем по зеленой бумаге начала старательно выводить что-то продолговатое, закругленное, закрученное, со многими зализами и заходами то туда, то сюда, то вовнутрь, то вне.

- Что это? Змея?

- Почти. Лекало. Линейка для начертания кривых линий. Это он. А вы вот! - И она быстро - раз-раз-раз! - вывела овал, на овале две черточки внизу, две черточки сверху и над ними кругляшок и на кругляшке много-много мелких, торчащих вверх, и в бока, и вниз черточек - голова, патлы, руки и ноги.

Он засмеялся.

- И меня так в детстве учили. Ножка, ручка, огуречик - вот и вышел человечек...

- Да вот, вышел человечек, - улыбнулась она ему прямо в глаза.

- Хм! Значит, вот я какой - ручка, ножка, вихры, - не очень-то, знаешь, лестно.

- Не очень, конечно, но лекало много хуже.

- Хуже? Такое изящное?

- Я его ненавижу. Оно хитрое, вокруг всего изгибается, все обнимает, ко всему подползает. У него нет ничего прямого, а все в изгибах, в перегибах, изломах.

- И многих таких ты знаешь?

- Да у нас все такие. Я сама первая такая.

- Славно! А я, значит, вот какой... - Он ткнул в то место, где был незримый рисунок. - Да, ты вот такой. - Она первый раз сказала ему "ты".

Он подумал и встал.

- Ну, кажется, время. Пойду. Сиди смирно. Я быстренько.

Но запоздал он здорово. Она уже сидела успокоенная, потому что видела никто к нему не подходил и на пустырь не заглядывал. Он только зря проторчал полчаса на ящике из-под марокканских апельсинов.

- Суки позорные, трепачи, - сказал он крепко. - Ну, сунетесь ко мне еще! - И стукнул на стол граненый стакан - спасенье алкашей. У него их был полный шкаф - кто-то ему сказал, что они приносят в дом удачу. - Вот венок тебе из одуванчиков сплел, пока сидел. Смотри, как солнышко. Понюхай-ка. А шмелей, шмелей там, все гудит. Ты на машине? Руки не дрожат? Покажи. Отлично. До вокзала меня подбросишь?

- Да я сегодня могу и до места.

- Нет, до места как раз сегодня не надо. Выходные же. Сейчас всюду посты понатыканы. На поезде скорее.

- А может, останетесь? Завтра бы уж.