Серый   ::   Чаплин Сид

Загруженная вагонетка весила под шестьсот килограммов. На участки-то она легко катилась. Зато, когда ее нагрузят, тогда и скажутся несмазанные подшипники и вывихнутые от перегрузок оси: колеса не вращались. И полотно там было неровное, ухабистое, рельсы юлили, как им приглянется, и вагонетки то и дело сходили с них. От тех дней у меня вся спина в шрамах. Бывало, выжимались до последней капли, зато обо мне ходили легенды. «Самый проворный на свете откатчик»– такая у меня была репутация, и я был обязан ею только Серому.

Что это так, подтвердил случай, когда Серый захромал и я неделю промучился с его заменой. Поразительно, как ближайшие соседи по конюшне могут быть такими разными. Этого звали Художник, его денник был следующий после Серого. «С тем ты хорошо спелся, теперь этого обратай, – наказывал мой приятель конюх. – Он, в общем-то, ничего, только немного дерганый». Конюх еще долго говорил, вовсю хвалил меня. Ближайшие день-другой эти похвалы были мне особенно дороги. В двух словах: это была не лошадь, а самая настоящая свинья. С упряжью я ковырялся вдвое дольше, чем обычно, когда же он, наконец, выходил в проход, то сразу понуро вешал голову, словно побитый или еще чем обиженный. Строптивый и упрямый, он был никудышный работник, все время норовил укусить и, главное, никогда не поднимал головы. За все время, пока мы были вместе, он ни разу не взглянул на меня, даже когда брал сахар. Вывернется откуда-то снизу – дай бог руку вовремя отдернуть. Впрочем, я его особенно и не баловал.

Как же я был рад получить обратно Серого! А уж он как радовался! Говорят: рука и перчатка – так это про нас, хотя этим не все сказано. Я нашел подходящие слова: мы взаимно дополняли друг друга, только он получал от этого союза меньше, чем отдавал мне. Вот главная мораль, которую я вынес. И вовсе не легче, что другие паразитировали на мне. Я что хочу сказать: Серый был моим другом, а я его использовал. Я не мог иначе. Нашу шахту недаром назвали Зубастой. Тебя погоняют – и ты кого-то погоняешь. Мне кажется, Серый это понимал. Понимал же он, к примеру, такую вещь, как верность. Так уж устроено, что иногда приходится использовать других. Зато одно в наших силах: дружба. В минуту опасности мы забываем и о ней.

Полгода мы проработали вместе, потом нас разлучили. По делам я иногда пробегал мимо конюшни и не упускал случая заскочить к нему – сказать пару слов и поделиться яблоком.

Когда я видел его в последний раз, он словно чувствовал это – хватал меня зубами за куртку, не отпускал от себя. А может, я просто наслушался басен о том, что они все чувствуют. «Вы прямо влюбленная парочка, – сказал конюх Джек. – Иди-ка что покажу, Крис». У входа в конюшню с рудничного двора он поднял над головой лампу. «Что ты на это скажешь?»– спросил он, смахивая свободной рукой пыль. На кровле была окаменелость – прекрасно сохранившееся насекомое. «Да это жук»– сказал я. «Понятно, жук, – ответил Джек. – Интересно, что он как оцепенел, так и был здесь все время, и никто про него не знает. Кроме нас с тобой».

Я отошел, задумавшись об окаменелом глянцево-черном жуке. Скоро подниматься. Я присел в рудничном дворе, поджидая свою артель. И вдруг хрястнуло раз, другой, как будто перед носом разодрали порядочный кусок резины, где-то ухнуло, и кто-то закричал: «Горит, курва!» Я снялся без команды «старт». Я не уступал фавориту в Дерби, [3] однако меня обставил хромой с выработки ярдах в ста от того места, где я сидел. Из всех штолен выбегали голые по пояс люди, бросив на участках куртки, инструменты и всякое прочее снаряжение. Издали трещало, ухало, несло гарью. В сутолоке перед клетью я увидел конюха Джека. «Ради Христа, Джек, что там?»– спросил я.

– Сразу за конюшней загорелось, – сказал он.