Севастополь в декабре месяце (Севастопольские рассказы - 1)   ::   Толстой Лев Николаевич

Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

- Ты куда ранен? - спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: "робко спрашиваете", потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх о 1000 скорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.

- В ногу,- отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. - Слава богу теперь,прибавляет он,- на выписку хочу.

- А давно ты уже ранен?

- Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

- Что же, болит у тебя теперь?

- Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.

- Как же ты это был ранен?

- На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.

- Неужели больно не было в эту первую минуту?

- Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

- Ну, а потом?

- И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.

В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то особенным восторгом.

- Это хозяйка моя, ваше благородие! - замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: "Уж вы ее извините. Известно, бабье дело глупые слова говорит".

Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову,- и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.

- Ну, дай бог тебе поскорее поправиться,- говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.

Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.

- Чтo, он без памяти? - спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на нас.

- Нет, еще слышит, да уж очень плох,- прибавляет она шепотом. - Я его нынче чаем поила - что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь,- так уж не пил почти.

- Как ты себя чувствуешь? - спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.