Сороковины   ::   Гуцко Денис Александрович

Но ведь где бы взялось на это время? В детстве, конечно, все было иначе. Это Щербаков точно помнил. Но когда пробовал отыскать в памяти какую-нибудь живую картинку – будто в туман уходил.

Мать умерла, когда ему не было и года. «Инфекция, неправильно лечили…» Это ведь слова отца? Но сам отец – как выглядел, когда говорил это, что был за день вокруг?

– Слушаю вас. Покупать что-нибудь будете?

Конфет здесь не оказалось. Только в коробках. Щербаков в коробке брать не стал: как их раздавать – шоколадные-то? Куда потом коробку девать? Взял все остальное, решил, что пойдет без конфет. «Не проверяют же там». Вышел из магазина и зашагал по дороге между промзоной и бетонными высотками, в сторону вспухших в пустом осеннем небе куполов.

Однажды, когда стоял под «Ашаном», дожидаясь клиента, вспомнил наконец, как по утрам отец водил его в садик – через задний двор магазина, где горы ящиков иногда осыпались сами по себе и где ходило и лежало много толстых собак… Со стороны отца тянуло табачным дымом, сизое облачко залетало порой вперед, зашторивало путь прямо перед носом – и тут же таяло.

Церковь совсем рядом, из дома видно. Они живут на окраине, возле Восточного кладбища. Отца похоронили на Старом – это в другом конце города. Сегодня втроем собирались в ту церковь, где отца отпевали. Аня сказала, Артемке тоже нужно. Пора, сказала. После службы собирались на могилу сходить, как положено. Но вот заболел Артемка. Нужно будет успеть к врачихе в поликлинику, ко времени, когда та на вызовы уходит – чтобы к ним к первым. Забрать ее и привезти к Артемке. Если по телефону вызвать, полдня прождешь.

Дорога как холка борова. В будние дни здесь ездят грузовики на мясокомбинат. Солома, налетевшая с грузовиков, торчит из подсохшей грязи как пучки щетины, липнет к подошвам.

Щербаков шел по самой середке, стараясь пошире расставлять ноги, чтобы не обляпать обшлаг. Шел и слушал, как с тихим посвистом трется о куртку висящий на локте пакет, в котором гречка, сахар, мука. Конфет в магазине не было. Нужно положить возле прямоугольного столика. Попросить бумажку, отца туда вписать. Сегодня сорок дней. Панихида. Заказать панихиду – и бегом в поликлинику.

В тот день ему позвонила соседка отца. Та, у которой в каждом окне – синие и розовые кляксы герани. Сказала: вчера весь день кошка мяукала за закрытой дверью, и на звонки никто не подходил, она даже в службу спасения звонила, но там ответили, что без милиции вскрывать не имеют права.

Когда Щербаков приехал, кошка Надя уже выбралась через открытую форточку. Сидела на дереве перед подъездом, смотрела оттуда с упреком – явился, мол, не запылился. Уже в подъезде выяснилось, что он забыл ключ. Нажал на звонок, постоял, прижав ухо к двери. За дверью шуршала, как сильный жук в спичечном коробке, беспокойная городская тишина.

Пришлось возвращаться домой.

Рация без устали горланила: «Тридцать первый! Прими заказ!» – и ему пришлось соврать, что он сейчас с клиентом, едет в аэропорт. Но через час, когда Щербаков во второй раз подъезжал к отцовскому дому, диспетчер предложила ему взять заказ как раз возле аэропорта. Догадалась, наверное. Диспетчер не любит его, называет за глаза интеллигентом. Ничего не ответив, Щербаков выскочил из машины, забежал на второй этаж. Угрюмая Надя, подоткнув под себя лапы, лежала вплотную к двери. Чтобы войти, пришлось сдвинуть ее ногой.

Через минуту он стоял над мертвым отцом, калачиком свернувшимся посреди комнаты, а крики рации: «Тридцать первый! Ответь первому! Тридцать первый!» – летели через распахнутую дверь его такси, через открытую на кухне форточку. Он заткнул уши.

Щербаков удивился, как тупо он стал соображать, лишь только произнес: «Отец умер».