Способ судьбы   ::   Снежин Виталий

К моему искреннему удивлению, женская тема на этом не закончилась. Через минуту на столе собралась целая коллекция трогательных женских вещиц: пара платочков с кружевной каймой, до сих пор издававших слабый цветочный аромат, валентиново сердечко с пожеланием любви, надорванное с одного края жестокосердным контролером, завязки для волос - в виде резиночки с деревянным колокольчиком, в форме алого колечка, все еще держащего в складках несколько темных волосков, в виде черной кожаной ленточки, прошитой золотыми нитями, и еще, и еще.

Думаю, прошло не меньше часа, прежде чем мои раскопки достигли главной цели и я раскрыл первый дневник. Скажу сразу - я испытал разочарование. Никогда не думал, что личные дневники могут быть так похожи на бухгалтерские книги. Скелеты таблиц, тощие черви графиков, уныло сползающих по склону упадка, муравьиные залежи арабских и римских цифирь заполняли страницу за страницей (как стало ясно позднее, все это служило грандиозной и темной системе личного усовершенствования), но и редкие поляны свободного текста были под стать всему остальному. Так, к примеру, среди его первых записей попадается странная форма самоконтроля, что-то вроде хроники прожитого дня: вот Антон Волгин встает утром с постели, вот идет в ванную чистить зубы, вот садится завтракать (увековечены глазунья и бутерброд с сардинами), потом без цели бродит по комнате, потом сидит с книжкой на диване, потом наблюдает движение таракана по крышке письменного стола (таракан встает на задние конечности и, вероятно, в приступе той же смертной скуки, чешет передней лапкой сухую грудку). Немного занятней оказывается другая страница, на которой Антон мучительно долго и нудно выясняет отношения с некой N. Молчаливой тенью пройдя сквозь все круги ада мужских нравоучений, бедная девушка, судя по всему, не имевшая ни малейшего представления о тайных притязаниях Антона, зарабатывает добрую дюжину обвинений и упреков, среди которых был, например, упрек в неверности, и в конце концов остается один на один с непростым выбором: предаться ли неминуемому блаженству со своим строгим неизвестным другом или же всецело отдаться порочным призывам своей чувственности.

Впрочем, уже следующий дневник оказался намного интереснее. "И опять ночь, и опять я хочу говорить с тобой о Вечности, - пишет он на одной из страниц своей возлюбленной, скорее всего, вымышленной, - потому что ночь нежна, потому что голова моя, точно мартовский улей, полна сонных звезд, и, боюсь, не случилось бы беды, когда, пригретые майским солнышком, они все разом отправятся в дорогу. Что ты будешь делать тогда, моя бедная Мишель?.." (Письмо это с перерывами занимало четверть тетради, к сожалению, я не могу привести его целиком.) "Все истинное вызревает в пустоте, само из себя, - писал он в другом месте. - Из всплеска ресниц, из сердечного перебоя, из того жадного до жизни дрожания на границе "быть - не быть", которое всему дает начало и все отбывшее или не сумевшее быть принимает в себя с по-следним утешительным приветом..." А уже на последних листах обнаружился фрагмент, который, я теперь уверен, был ключом ко всем последующим метаморфозам Антона Волгина: "... С чем еще сравнить эту жизнь? Тупик, темная сырая нора... А все кажется: стоит сделать малую малость, повернуться к жизни другим боком, поймать прямо из воздуха золотое слово, и вот оно явится - глубокое яркое течение жизни, что-то близкое к поцелую, к наркотическому всплеску крови..."

Далее вновь следовали системы личного усовершенствования, - не найдя "золотого слова", он возвращался к испытанному способу тотального планирования.