Супруговорот   ::   Смехов Вениамин Борисович

И, сжав зубы, заорал:

– Говори! Хватит ерундой заниматься! Говори!

– Хорошо, я скажу, я все скажу… Денис… Андреич… Я, когда кричат, хуже делаюсь, но я скажу, – зачастила, облизывая губы, испуганная Катя. – Что ты скажешь, то и я скажу. Ты скажи мне, и я сразу – что?

Денис глядел строго, по-судейски, в самые зрачки ее, и голос его был низок и совершенно сух какой-то прощальной сухостью.

– Катя, кто у тебя был передо мной? Когда это случилось, где? Говори, Катя.

– Это случилось… – она откинулась к спинке стула и глядела на него теперь его же взглядом, сухим и прощальным. – Это случилось четыре года назад, когда я поступила в часовой техникум, куда меня просила мама, а я не хотела, и когда я поступила, то это все и получилось, так как они завалили экзамены, а я не завалила, и вот они меня пристыдили, что я не хочу обмыть этот завал, потому что я москвичка, а они из города Липецка, хотя и там тоже люди, тогда я дала им десять рублей, и мы все были в поплавке «Чайка», куда я их повела, когда на них разозлилась, из-за этого сильно выпила, хотя не особо умела, потом танцы, потом я их провожала на вокзал, и тогда они дали десять рублей, а билетов в Липецк было не на что купить. И когда мы просидели в ресторане, то было нечего делать, и я их повезла, потому что мама поехала сестрой-хозяйкой на лето в детсад фабрики, и я им предоставила переночевать, хотя если бы я не разозлилась и не выпила, то я бы им не предоставила, потому что они очень были плохие, хотя я москвичка, а они из Липецка, и они все время этим Липецком меня попрекали. Вот и все.

Она упала русой головкой на руки и стала дышать всем телом, как будто пробежала две тысячи ступенек вверх без остановки. Водопроводная труба снова пропела далекую работу: где-то мыли руки, собираясь обедать.

– Как его зовут?

– Кого?

– Того, с кем ты была. И кто еще был из тех, кому ты предоставила, – его передернуло от слова, – свою жилплощадь?

– А я их быстро прогнала, еще же утро было раннее, то есть, конечно, это было уже поздно, но я совсем больная стала и совсем трезвая, я их ненавидела, они шутили все время, нашу с мамой обстановку на смех подняли и что, мол, у них в Липецке другая обстановка и денег у этого больше.

– У этого – то есть у твоего?

– Ага, у моего… очень болела я и прямо разрычалась за такую критику, сбежали они, а я, знаешь, им наврала, что соседом живет дядя Федя – полковник милиции, а он всего лишь инвалид войны, общественник при милиции… Ох, как они матерились! И даже девчонка ихняя хуже этих – в общем, уехали. А я осталась, поревела чуть-чуть и так много вдруг стала есть – очень смешно, Дениска, я до ниточки весь дом очистила, потом в конце крупу овсяную на воде сварила, но так есть хотела, зубами стучала даже, и вот не доварила, сырую съела, а вечером врача дядя Федя позвал из нашего же подъезда – Веру Александровну. Желудок, говорит, на нервной почве или, говорит, нервная почва на желудке – только лечил меня два дня… Ох, я мамы боялась! Не так боялась, а что ее обида возьмет. Она-то трудится, а я ведь на остальные экзамены даже не пошла, пропустила. Меня сам этот виц часового техникума в тошноту бросил. Даже нынче бросает. А потом – мама. Она пожалела, что меня одну покинула, дурочку, и вообще пожалела… А на фабрику – это я ее уговорила, что только один год проработаю… а теперь, – она неуверенно продолжала, глядя на его остановившийся в пространстве взгляд. – А что теперь? Теперь я уже не могу лениться, теперь ты у меня есть, ты инженер, и я пойду учиться, в пищевой, у меня же очень хороший аттестат все-таки, что ты говоришь?

– Я говорю «зрелости».

– Ну да, аттестат зрелости. А что?

– Как зовут твоего..

– Не надо, Дениска. Не знаю я и не помню ничего, даже какого он роста, ничего не помню.