Тесть приехал   ::   Пахомов Юрий

Так чему же сейчас удивляться? Впрочем, однажды он попытался вступиться за старика. Лера только изумленно приподняла брови: "Что ты знаешь о нашей жизни? Господи, да моя мать святая и... несчастная женщина. Прожить всю жизнь с идеалистом?"

...Еще он думал о том, что ему всегда был непонятен и чужд дом, где жили родители жены. Жили Кукушкины на окраине пыльного южного городка в старом мещанском доме. Комнаты были высоки, холодны, каждая вещь стояла строго на своем месте. И чистота прямо-таки музей-ная. Чистота жилища, в котором никто не живет. Бросалась в глаза бедность, которую тщательно пытались скрыть, отчего она как бы кричала, била в глаза накрахмаленными ветхими рюшками, скрипучими, плохой работы, стульями, которые в провинции и по сей день называют "венскими", и даже треснутые раковины, привезенные в незапамятные времена с побережья Индийского океана и купленные по случаю, тоже отчего-то говорили о бедности.

Зная, что так жила Лера, пожалуй, можно было понять ее сегодняшнюю страсть к комфорту, дорогим вещам, вкусной еде.

В доме Леры он всегда чувствовал себя стесненно: и в первый свой приезд, или, как он про себя называл, "смотрины", когда смущенно прятал под стул стоптанные свои дешевые башмаки, и позже, когда стал работать и носил уже замшевые куртки и дакроновые брюки, - ему и тогда было неловко.

Швырков остро, до дурноты ненавидел тещу, ненавидел ее ненатурально белое, гладкое лицо, тонкие, выщипанные, будто постоянно мокрые брови, ненавидел ее манеру говорить обо всем уменьшительно.

И потом эти длинные, величественные разговоры о каких-то могущественных родственниках! О генералах, полковниках, о каком-то ученом-собаководе. Эти намеки на наследство, которое будет оставлено Лерусе после ее, Елизаветы Аркадьевны, смерти. Швыркову со сладостным выражением на лице говорилось, что Леруся даже во время войны "имела бонну - настоящую француженку", как потом выяснилось, полубезумную старуху, давно позабывшую родной язык. Но все же это была бонна. И Швырков, проведший детство в военной Москве, где были нетоплен-ные школы, очереди за хлебом, где номера писали чернильным карандашом на ладонях, где жили в перенаселенной коммунальной, но очень дружной квартире, в которой коллективно пили на кухне чай, ухаживали за больными, хоронили умерших, - сатанел от одного слова "бонна".

Теща умерла, когда Швырков с женой был за границей, в одном африканском государстве, - он поехал преподавателем, а Лера устроилась переводчицей в аппарат экономсоветника.

- Что там старик пишет? - иногда спрашивал Швырков.

- А-а, муть всякую.

- Может, что-нибудь послать ему надо?

- Перебьется... Да у него и так все есть.

Сейчас, припоминая выражение лица, с которым Лера читала телеграмму от отца, Швырков подумал: "Хорошо, что у нас нет детей..."

Во тьме на канале гуднул пароход - звук был сырой, тягостный...

5

Прошло два дня, и старик стал раздражать его - суетой, неумеренной восторженностью, даже самой манерой произносить слова, отдельные фразы: будто диктовал машинистке. У старика была еще одна неприятная манера: начиная разговор, он брал собеседника за руку и некоторое время молча заглядывал в глаза. Остановить его было неловко, и та значительность, с которой он гово-рил о пустяках, сначала веселила Швыркова. "Ай да ну!" хотелось ему поддразнить старика, но он сразу понял, что старик вряд ли оценит юмор, ведь сам-то он говорил серьезно, полагая, что то, о чем говорит, непременно должно быть интересно собеседнику.

А восторгался он поразительно простыми вещами.

- Сколь вкусен и ароматен орловский хлеб... Это очень важно - ощущать вкус хлеба! В универсаме бывает рижский. У него своя горчинка и изумительный букет.