Три пьесы для пуритан   ::   Шоу Бернард

Я не архиепископ и не притворяюсь, что всегда следую одним только высшим побуждениям и настроениям: напротив, признаюсь, причудливые похождения "Комедии плута" и "Карьеры мота" доступны мне в той же степени, как набожная высоконравственность "Знака креста". Например, Фальстаф, куда более грубый, чем любой из персонажей наших самых легкомысленных пьес, мне никогда не приедается. Меня не шокирует Долл Тершит, самая наипропащая из всех женщин. На мой взгляд, трагедия "Ромео и Джульетта" была бы гораздо скучнее, если бы из нее вымарали единственный дошедший до нас фрагмент разговора кормилицы с мужем. Нет, мое отвращение не было проявлением тонкокожей стыдливости. Когда моральное чувство возмущалось во мне, как это часто случалось, до самых глубин, то лишь из-за тошнотворного заигрывания театра с ходячей добродетелью. Если я презираю музыкальные фарсы, то потому, что они всегда пасовали перед пороком. При всех потугах установить взаимопонимание между дешевым комедиантом, отпускающим на сцене двусмысленные сальности, и подвыпившим школярам из партера, эти фарсы все время подчеркивают свою добропорядочность, патриотизм и верноподданничество, причем с той же жалостностью, с какой бедная уличная девица прикидывается пасторской дочкой.

Разумеется, меня не может не оскорблять, когда постановщик, с грубой откровенностью ублажающий меня, как ублажает пашу работорговец, предлагает мне забыть о человеческой близости между мной и актерами, поскольку не требует от них ничего, кроме соблазнительной внешности. Правда, лучшие наши театры до такой крайности не доходят. Продавцы, машинистки, клерки, те, кто, как я уже сказал, ничего не понимают в театре, никогда не поеме ги бы находить в этом удовольствие. А если бы даже и посмели, то этого не допустили бы наши режиссеры, которые, столкнувшись с единственным логическим следствием своего принципа видеть в театре храм удовольствий, с негодованием отказались бы переменить театральную профессию на профессию миссис Уоррен, ибо именно к этому сводятся, в конечном счете, все эти требования удовольствий, предъявляемые к театру.

И решение проблемы заключается не в том, что люди не должны стремиться к чувственным удовольствиям (тут ничего не поделаешь), а в том, что театр не может доставить их, даже в пределах, допускаемых честью и совестью, театр место, столь мало приятное и мало комфортабельное, что забыть о его неудобствах можно только тогда, когда он заставляет нас отрешиться от самих себя. Пьеса, которая не захватывает искателя удовольствий, очень скоро подскажет ему, что он выбрал малоприятный и дорогой способ провести вечер. Ему хочется пить, курить, переменить пьесу, отделаться от докучающих ему пожилых актеров и актрис и поглядеть на складных молоденьких танцовщиц и пластичных акробатов, проделывающих всякие забавные трюки. Словом, его тянет в мюзик-холл, куда он и отправляется, предоставляя постановщикам удивляться этому, для них неожиданному, но совершенно неизбежному следствию попыток доставить ему удовольствие.

Все было бы хорошо, если бы пьеса захватила его, пусть даже им овладел бы ужас; лишь бы ужас не овладел режиссером, драматургом и актерами, смертельно боящимися вызвать его неудовольствие.

Итак, мы приходим к выводу, что театр - это то место, неудобства которого зрители будут терпеть, когда забудут самих себя; то есть когда их внимание будет полностью поглощено, их интерес глубоко возбужден, их симпатии с готовностью отданы, а их себялюбие совершенно уничтожено. Подумайте же, каков бывает результат такого руководства театром, когда он взывает только к эгоистическим инстинктам людей, у которых нет ни внимания, ни интересов, ни симпатий, нет, короче говоря, ни ума, ни сердца. Такими и были театры, когда я писал о них, - вот поэтому они чуть было не погубили меня.

Однако намерения антрепренеров очень хороши. Чувство собственного достоинства у них, пожалуй, в избытке.