В круге первом (том 2)   ::   Солженицын Александр Исаевич

Были люди на шарашке, кто не верил Рубину, считая его стукачом (из-за слишком марксистских взглядов, не скрываемых им), - но не было на шарашке человека, который бы не восторгался его затейством. Воспоминание о "Вороне и лисице", уснащенной хорошо перенятым жаргоном блатных, было так живо, что и теперь вслед за Каганом многие в комнате стали громко требовать от Рубина какой-нибудь новой хохмы. И когда Рубин приподнялся и, мрачный, бородатый, вылез из-под укрытия верхней над ним койки, словно из пещеры, - все бросили свои дела и приготовились слушать. Только Двоетесов на верхней койке продолжал резать на ногах ногти так, что они далеко отлетали, да Абрамсон под одеялом, не оборачиваясь, читать. В дверях столпились любопытные из других комнат, средь них татарин Булатов в роговых очках резко кричал: - Просим, Лева! Просим! Рубин вовсе не хотел потешать людей, в большинстве ненавидевших или попиравших все ему дорогое; и он знал, что новая хохма неизбежно значила с понедельника новые неприятности, трепку нервов, допросы у "Шишкина-Мышкина". Но будучи тем самым героем поговорки, кто для красного словца не пожалеет родного отца, Рубин притворно нахмурился, деловито оглянулся и сказал в наступившей тишине: - Товарищи! Меня поражает ваша несерьезность. О какой хохме может идти речь, когда среди нас разгуливают наглые, но все еще не выявленные преступники? Никакое общество не может процветать без справедливой судебной системы. Я считаю необходимым начать наш сегодняшний вечер с небольшого судебного процесса. В виде зарядки. - Правильно! - А над кем суд? - Над кем бы то ни было! Все равно правильно! - раздавались голоса. - Забавно! Очень забавно! - поощрял Сологдин, усаживаясь поудобнее. Сегодня, как никогда, он заслу[13] жил себе отдых, а отдыхать надо с выдумкой. Осторожный Каган, почувствовав, что им же вызванная затея грозит переступить границы благоразумия, незаметно оттирался назад, сесть на свою койку. - Над кем суд - это вы узнаете в ходе судебного разбирательства, объявил Рубин (он сам еще не придумал). - Я, пожалуй, буду прокурором, поскольку должность прокурора всегда вызывала во мне особенные эмоции. (Все на шарашке знали, что у Рубина были личные ненавистники-прокуроры, и он уже пять лет единоборствовал со Всесоюзной и Главной Военной прокуратурами.) - Глеб! Ты будешь председатель суда. Сформируй себе быстро тройку - нелицеприятную, объективную, ну, словом, вполне послушную твоей воле. Нержин, сбросив внизу ботинки, сидел у себя на верхней койке. С каждым часом проходившего воскресного дня он все больше отчуждался от утреннего свидания и все больше соединялся с привычным арестантским миром. Призыв Рубина нашел в нем поддержку. Он подтянулся к торцевым перильцам кровати, спустил ноги между прутьями и таким образом оказался на трибуне, возвышенной над комнатою. - Ну, кто ко мне в заседатели? Залезай! Арестантов в комнате собралось много, всем хотелось послушать суд, но в заседатели никто не шел - из осмотрительности или из боязни показаться смешным. По одну сторону от Нержина, тоже наверху, лежал и снова читал утреннюю газету вакуумщик Земеля. Нержин решительно потянул его за газету: - Улыба! Довольно просвещаться! А то потянет на мировое господство. Подбери ноги. Будь заседателем! Снизу послышались аплодисменты: - Просим, Земеля, просим! Земеля был талая душа и не мог долго сопротивляться. Раздаваясь в улыбке, он свесил через поручни лысеющую голову: - Избранник народа - высокая честь! Что вы, друзья? Я не учился, я не умею... Дружный хохот ("Все не умеем! Все учимся!") был ему ответом и избранием в заседатели. По другую сторону от Нержина лежал Руська Доро[14] нин. Он разделся, с головой и ногами ушел под одеяло и еще подушкой сверху прикрыл свое счастливое упоенное лицо. Ему не хотелось ни слышать, ни видеть, ни чтоб его видели.