В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном   ::   Бакланов Григорий

Офицер-десантник, к нему милиционер подошел с мегафоном… Видишь, позади меня?

Можно было и самой пойти сказать режиссеру, каждому приятно отличиться, но она терпеть не могла капризных мужчин: сощурится и голосом плаксиво-громким: «Что?»

Будто уж такое ничтожно малое перед ним, не человек, а лейкоцит в поле зрения.

Ассистент нырнул под веревку и вскоре подводил десантника к режиссеру, тот сидел под зонтом на парусиновом стуле, шарфом кутал горло. Изабелла загадала: гримироваться его поведут к ней. Не к Валентине, не к старухе Клавдии Петровне – к ней. И действительно, услышала приближающиеся шаги по гальке; она знала в себе эту силу, способность внушить.

На отдалении слышался довольный, поучающий голос режиссера:

– Какой прекрасный человеческий экземпляр! Вам жаль, если его будут расстреливать? Мне – да! И зрителю будет жаль.

Изабелла усадила десантника перед собой на стул. Зеркала, как в гримерной, чтоб он мог видеть себя, здесь не было, и она пошутила:

– Вашим зеркалом буду я.

Он не обратил внимания, сидел спокойно, изредка смаргивая спаленными солнцем ресницами. Кепку с козырьком снял, надел на колено, и чуб его, густой, кучерявый – расчесать такой, зубья расчески сломаешь, – тоже был осветлен солнцем до рыжины. И такие же глаза: карие, рыжеватые от яркого солнца. Она взглядом мастера, как бы примериваясь, разглядывала его лицо. Захотелось тронуть его пальцами, и, как бы лепя, она потрогала скулы, щеки:

– Не холодные у меня руки?

Он покачал головой. Шрам не портил мужественное это лицо, шрам рассек нижнюю губу, широкий подбородок, исчезал на шее.

– Это – там? – спросила Изабелла.

Он глянул на нее и не ответил.

– У меня брат был в Афгане, – сказала она, будто оправдываясь. – Старший брат.

Он не спросил, вернулся? жив? – только внимательней посмотрел на нее.

Холодно и ярко светило солнце, небо было густо-синее, и белопенные облака стремились, плыли в даль неведомую, гонимые ветром. И море вздымало зеленые на изломе волны, обрушивало на берег, где сидели толстые чайки, нахохлившиеся на ветру.

Ничего не надо было трогать в этом лице, не портить. Но Изабелла вглядывалась издали, отступя, то близко наклонялась, припудривала поролоновой подушечкой. Она чувствовала на себе его дыхание, мужской табачный запах, и от холодного солнца слепящего, от соленого ветра, от блеска моря у нее слегка кружилась голова.

Как бы между прочим сказала ему, что вечером в санатории массовик, в прошлом – артист цирка, будет показывать смертельный номер.

Впервые она не знала, что надеть. Разложила на кровати весь небогатый свой гардероб, подойдет к зеркалу, приложит к себе платье и, постояв, кладет на место.

Уж, кажется, и стрижку завела короткую, под мальчишку, и покрасилась в модный цвет с темным медным отливом, а все равно папочка дорогой из зеркала на нее глядит. Ей и года не исполнилось, когда сбежал он, глазами осмысленными не видела его, зато теперь каждый день видит: оставил ей свое лицо на память, чтоб не забывала, да еще имя по своему вкусу – Изабелла. К какой-нибудь Изабелле и сбежал. А вот фигура, походка – это у нее от матери, не зря мужики вслед оглядываются.

Выбрала короткое зеленое платье, открывающее ноги: ноги под ней были хороши, она знала. А что отсвет зеленоватый на лице, так за дни съемок от ветра морского, от солнца слепящего лицо загорело молодо, очень даже неплохо получалось в сочетании.

Зеленое платье, черный длинный пиджак, чуть тронула зеленым тоном веки, удлинила глаза и, когда причесывалась, даже не узнала себя в первый миг: из-под челки короткой, из глаз осветившихся глянула та, что в душе у нее жила.

Массовик уже ждал, выглядывал из-за кулис, просиял, увидев ее.