В поле   ::   Бунин Иван Алексеевич

Слышно, как дребезжат от ветра разбитые стекла в окнах гостиной. Метель бушует кругом дома и часто прерывает разговор его обитателей: все кажется, что кто-то подъехал.

- Постой! - вдруг останавливает Ковалева Яков Петрович. - Должно быть, это он.

Ковалев смолкает. И ему почудился скрип саней у крыльца, чей-то голос, невнятно донесшийся сквозь шум метели...

- Поди-ка посмотри, - должно быть, приехал. Но Ковалеву вовсе не хочется выбегать на мороз, хотя и он с большим нетерпением ожидает возвращения Судака из села с покупками. Он прислушивается очень внимательно и решительно возражает

- Нет, это ветер.

- Да что тебе, трудно посмотреть-то?

- Да что ж смотреть, когда никого нет?

Яков Петрович вздергивает плечами, он начинает раздражаться...

Так было все хорошо складывалось... Приезжал богатый мужик из Калиновки с просьбой написать прошение к земскому начальнику (Яков Петрович славится в околотке как сочинитель прошений) и привез за это курицу, бутылку водки и рубль денег. Правда, водка была выпита при самом сочинении и чтении прошения, курица в тот же день зарезана и съедена, но рубль остался цел, - Яков Петрович приберег его к празднику... Потом вчера утром внезапно явился Ковалев и принес с собой кренделей, полтора десятка яиц, да еще и шестьдесят копеек. И старики были веселы и долго обсуждали, что купить. В конце концов развели в чашке сажи из печки, завострили спичку и жирными, крупными буквами написали в село к лавочнику: "В харчевню Николай Иванова. Отпусти 1 ф. махорки полуотборной, 1.000 спичек, 5 сельдей маринованных, 2 ф. масла конопляного, 2 осьмушки фруктового чаю, 1 ф. сахару и 1 1/2 ф. жамок мятных".

Но Судака нет с самого утра. А это влечет за собой то, что предпраздничный вечер пройдет вовсе не так, как думалось, и, главное, придется самим идти за соломой в омет: от вчерашнего дня соломы осталось в сенцах, чуть. И Яков Петрович раздражается, и все начинает рисоваться ему в мрачных красках.

Мысли и воспоминания идут в голову самые невеселые... Вот уж около полугода он не видал ни жены, ни дочери... Жить на хуторе становится с каждым днем все хуже и скучнее...

- А, да черт его побери совсем! - говорит Яков Петрович свою любимую успокаивающую фразу.

Но сегодня она не успокаивает...

- Ну, и холода же завернули! - говорит Ковалев.

- Ужаснейший холод! - подхватывает Яков Петрович. Ведь тут хоть волков морозь! Смотри... Хх! Пар от дыхания видно!

- Да, - продолжает Ковалев монотонно - А ведь, помните, мы под Новый год когда- то цветочки рвали в одних мундирчиках! Под Балаклавой-то.

И опускает голову.

- А он, видимое дело, не приедет, - говорит Яков Петрович, не слушая. - Мы в дурацкой ажитации, ни больше ни меньше!

- Не ночевать же он останется в харчевне!

- А ты что думаешь? Ему очень нужно!

- Положим, здорово метет...

- Ничего там не метет. Обыкновенно, не лето...

- Да ведь трус государственный! Замерзнуть боится...

- Да как же это замерзнуть? День, дорога табельная...

- Постойте! - перебивает Ковалев. - Кажется, подъехал..

- Я говорю тебе, выйди, посмотри! Ты, ей-богу, совсем отетеревел нынче! Надо же самовар ставить и соломы надергать.

- Да ведь, конечно, надо. А то что ж там сделаешь ночью?

Ковалев соглашается, что идти за соломой необходимо, но ограничивается приготовлениями к топке: он подставляет к печке стул, взлезает на него, отворяет заслонку и вынимает вьюшки. В трубе начинает завывать на разные голоса ветер.

- Впусти хоть собаку-то! - говорит Яков Петрович.

- Какую собаку? - спрашивает Ковалев, кряхтя и слезая со стула.

- Да что ты дураком-то прикидываешься? Флембо, конечно, - слышишь, визжит.

Правда, Флембо, старая сука, жалобно повизгивает в сенцах.

- Надо бога иметь, - прибавляет Яков Петрович. - Ведь она замерзнет...