В семье   ::   Брыль Янка

На шероховатых страницах ватмана - Нина, я сам, бабушка, дядя над книгой, тетина Лида в гробу: голова в венке, и за окнами сирень... А вот и зареченский немой - лохматый, слепой на один глаз, с нищенскими торбами. Рисунок этот не окончен: сделано столько, сколько я успел, покуда немой выпил две кружки молока с хлебом, а потом он в ответ на мои уговоры забормотал, затопал лаптями, забрызгал слюной и конечно же удрал.

А сейчас вот еще раз будет бабушка.

Еще немножко прибавляю в лампе фитиль и начинаю рисовать. Первый набросок получается удачно. Нина молчит. И я забываюсь в работе. У меня одна только мысль: что скажет завтра дядя?..

Дядя тоже художник - художник слова, "вечно начинающий писатель", как он шутит сам над собой. Почти пять лет назад, в тридцать четвертом, дядя вернулся из пятого класса Новогрудской белорусской гимназии, закрытого панами "коммунистического гнезда". Дядя, бабушка говорит, не был ни в чем замешан и тогда, как и теперь, не лез в политику, он только читает да пишет. Я удивляюсь подчас, почему он не посылает ничего в печать. Есть же в Вильно белорусские журналы - "Колосья", "Летопись", выходила и газета "Наша воля", покуда паны не закрыли ее. Печатают же там свои стихи Танк и Василек, пускай бы еще был и прозаик с рассказами о горьком мужичьем житье, подписанными простым именем - Гончарик, именем, которых так много в наших Гончарах!.. Бабушка и та порой не утерпит: "Отдохнул бы хоть. День и ночь пишет. Потрясет руками и опять... Послал бы уж куда-нибудь свое писание". А дядя только смеется: "Еще не готово..."

Похвалами он меня не балует. Долго вглядывается в рисунок, а потом: "Вот это, - говорит, - видно, что пережито, захватило тебя. Чувствуется живой дух... Только этому вот дядьке надо бы, насколько я его знаю, быть повеселее, а он у тебя - точно мыла поел... Ну, а Люба явно позирует. Девка "словно окоченела от счастья", - закончит он словами Чехова, и мы хохочем.

Отец мой и не художник и не писатель. Однако, когда дядя читает то, что им написано, отец незаметно подмигивает мне в удачных местах; когда же мы втроем рассматриваем мой новый рисунок, по тому, как они потихоньку переглядываются, нетрудно догадаться, что они думают. Мне шестнадцать лет, дяде пошел двадцать первый, а отцу за сорок, однако все мы, как говорит бабушка, "один черт", все трое "как дети".

Хата наша - еще дедовская, маленькая и низкая. Через год и я уже буду доставать рукой до потолка. Печь, огромная, как автобус, выходя из кухни-боковушки, занимает чуть ли не половину хаты. За ширмой - две кровати, а по эту сторону, где стоит стол и над столом иконы, тянется от лавки до порога сделанный отцом топчан, обитый дерюжкой, под которую настлано сено. На этом топчане, приставляя скамейку, я сплю вместе с дядей года уже четыре, с тех пор, как перестал быть младшим в семье. До новой хаты нам очень далеко, - когда еще подешевеет лес, пока ведь он панский. А сейчас, в тесноте, культуры, как говорит отец, не заведешь. Только и культуры что новый пол, ширма из дерюги да над топчаном полка с книгами - одна на все наши Гончары.

Сегодня мать улеглась на печке, взяв туда и Толика. Отец и дядя уснули недавно - один за ширмой, а другой на топчане. Отец часто разговаривает во сне. Вот и сейчас он пробормотал что-то, повернулся на скрипучей кровати и опять бормочет.

"Ну, началось", - с улыбкой подумал я. И вот уже можно разобрать несколько слов:

- Так вы так считаете, Юрий Петрович? Ум-м... ум-м... - Он зашлепал губами и умолк.

"Наверное, радио снится!" - подумал я и беззвучно засмеялся.

Дело в том, что отец, как говорит бабушка, "опять нашел себе игрушку" задумал купить радиоприемник. Решение это пришло только недавно, после разговора с Процедурой, который лечит сейчас нашу Нину.