Взлетка   ::   Бабченко Аркадий

Каждому перед отправкой выдали по паре связанных шнурками парадных ботинок. “Интересно, где мы там будем маршировать?” — сказал Тренчик и первый обменял их на десять пирожков с капустой.

Ботинки брали у нас станционные торговки из жалости. Завидев эшелон, они бросались с пирожками и курочками по-домашнему, но, когда понимали, что это за поезд стоит в запаснике, начинали причитать. Они ходили вдоль эшелона, причитали и крестили наши вагоны и брали у нас ненужные им ботинки и кальсоны в обмен на пирожки. Одна женщина подошла к нашему окну и молча протянула бутылку лимонада и килограмма полтора шоколадных конфет. Она обещала принести сигарет, но майор отогнал нас от окна и запретил высовываться.

Весь хлеб раздать нам так и не успели, он заплесневел. И когда мы, выгрузившись из эшелона в Моздоке, проходили мимо последнего вагона, позеленевший кислый хлеб выбрасывали из него мешками, прямо нам под ноги. Кто сумел, успел подхватить буханку.

Мы оказались в числе самых шустрых. Теперь наши желудки набиты перловой кашей со свининой, кроме того, каждый умял по целой буханке хлеба, и можно сказать, что сейчас мы довольны жизнью.

— Интересно, успеют ли нас сегодня поставить на довольствие? — шамкает своими варениками Тренчик, засовывая вылизанную до блеска ложку за голенище сапога. Пообедав, он тут же начинает думать об ужине.

— А ты что, очень туда торопишься? — отвечает ему Вовка, кивая на хребет, за которым начинается Чечня. — По мне, уж лучше совсем без курева, лишь бы задержаться на этом поле подольше.

— А еще лучше быть как можно дальше отсюда, — говорит Кисель.

— Может, мы и вправду будем печь булочки, а, пацаны? — говорит Тренчик.

— Конечно, тебе бы этого очень хотелось, — отвечает ему Вовка. — Тебя только допусти до хлеборезки, ты за каждый свой вареник по буханке хлеба спрячешь и не подавишься.

— Это верно, — смеется Жих.

В учебке чернявый майор говорил, что набирает команду для выпечки хлеба в Беслан. Он знал, чем нас купить. Оказаться рабочим на хлебозаводе — заветная мечта каждого “духа” — солдата со сроком службы меньше полугода, то есть нас. Первые месяцы голодуха мучит новобранца особенно сильно, а те калории, что мы получали вместе с серой массой, которая называлась “каша ячневая сеченая”, мгновенно выдувало ветром на плацу, когда сержанты устраивали нам послеобеденную прогулку. Нашим растущим организмам постоянно не хватало жратвы, и по ночам мы, втайне друг от друга, жрали в сортире зубную пасту “Ягодка”, которая так аппетитно пахла земляникой.

Два дня назад нас построили в одну шеренгу, и майор подходил к каждому и спрашивал: “Хочешь служить на Кавказе? Езжай, чего ты. Там тепло, там яблоки”. И когда он заглядывал в глаза, солдаты отшатывались от него. У него в зрачках был ужас, а изо рта воняло смертью.

Мы с Вовкой сказали “да”, Кисель сказал “нет” и послал майора вместе с Кавказом в придачу. Теперь мы втроем лежим на этой взлетке в Моздоке и ждем, когда нас повезут на войну. И все те, кто стоял в том строю, тоже сейчас лежат на этой взлетке и ждут.

Нас здесь полторы тысячи человек. Нам всем по восемнадцать лет.

На спине у Киселя большими буквами вырезано: “Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ”. Каждая буква с кулак. Белые шрамы тонкие и аккуратные, но все равно видно, что лезвие входило глубоко под кожу. Мы уже полгода выпытываем у него происхождение этой надписи, но Кисель нам так ничего и не рассказал.

Сейчас я чувствую, что он заговорит. Видимо, Вовка тоже чувствует это. Он спрашивает первый:

— Кисель, а откуда у тебя это все-таки?

— Давай, давай колись, — поддерживаю я Вовку. — Открой тайну, не уноси с собой.

— Придурок, — говорит Кисель. — Типун тебе на язык.