Журналюга   ::   Левашов Виктор

Свобода — в нас, а не вне нас. И пока она есть в нас, она есть в России. Спасибо. Все свободны.



Эпилог

ЛУЧШАЯ ДОРОГА НАШЕЙ ЖИЗНИ

Каждый год восьмого мая к Татьяне приезжали гости — бывшие бамовцы, члены агитбригады «Синяя блуза» и просто знакомые — москвичи, питерцы, из ближнего и дальнего Подмосковья, из Калуги, Иванова, Твери. Иногда появлялся кто— нибудь из тех, кто так и остался на БАМе. Выглядел он странно, по— нездешнему, диковато. Он приносил с собой острое понимание того, как огромна Россия.

Они отмечали не день победы советского народа над фашистской Германией. Это был не их праздник. Они отмечали свой праздник — день, когда по их участку БАМа прошел самый первый, самый медленный, радостный до слез поезд.

Всем им было уже под сорок и за сорок — лысоватые, усатые, пузатые дядьки, располневшие тетки. Форменные бамовские куртки бойцов ударных строительных отрядов, которые они привозили с собой, на них не лезли, приходилось просто набрасывать их на плечи. Лишь на Татьяне форменка сидела так же, как тогда, когда Лозовский впервые увидел ее. Но в этот день они снова были молодыми, они возвращались в свою молодость.

Стол из гостиной убирали, на ковер стелили палатку, на нее ставили банки говяжьей тушенки, бутылки портвейна «Агдам», если его удавалось достать, сухое вино. Пили, как и тогда, на БАМе, из эмалированных кружек. А потом появлялись гитары — тоже тех, давних времен, с надписями на деках: «Могот»,

«Беркакит», «Куанда», «Тында». И начинались песни.

Теща Лозовского, Серафима Григорьевна, таких посиделок не одобряла: есть же стол, есть стулья, есть скатерть и красивая посуда. Она поджимала губы и уходила на кухню смотреть телевизор. Дед, прогрессирующей глухоте которого не помогала никакая физиотерапия, важно сидел в углу, важно кивал, иногда говорил что-нибудь невпопад. Когда он начинал задремывать от выпитого вина, теща уводила его спать.

Сыновья Лозовского, Сашка и Егор, посматривали на бывших бамовцев с иронией, но не уходили, сидели со всеми.

Лозовского гости почему-то стеснялись, заводили с ним серьезные разговоры о политике. Чтобы не смущать их, он через некоторое время ссылался на срочную работу, уходил к себе, лежал на диване, заложив руки за голову, слушал их песни и немного завидовал их дружбе, сохранившейся через годы и годы, их БАМу, который был для них и молодостью, и свободой. Не было у него такой дружбы, он всегда был одиночкой.

Как волк.

Так было и на этот раз. Из гостиной, приглушенные двумя дверями, доносились звон гитар и негромкие, хорошо слаженные голоса:

Дорога железная, как ниточка тянется,

А то, что построено, все людям останется...

И вдруг навалилась на Лозовского, сжала сердце лютая ледяная тоска. Он почувствовал себя одиноким волком на лунной морозной реке. Ему хотелось выть на луну.

Ему не хотелось жить.

В кабинет заглянула Татьяна, виновато попросила:

— Мы еще немножечко попоем, ладно?

— Ну конечно. Почему нет?

— А потом ты расскажешь мне обо всем, что было в эту странную зиму. Ты обещал!

— Да, — сказал он. — Обязательно расскажу.

Он соврал. И знал, что соврал. Ничего он ей не расскажет.

Потому что о том, что произошло в эту странную, в эту страшную зиму, нельзя рассказывать никому.

Об этом нельзя рассказать.

Об этом можно только написать.

Он поднялся с дивана, включил компьютер, открыл новый файл и начал книгу, которая ждала этого часа без малого двадцать лет.

"Перед тем, как выйти из троллейбуса, он повернулся и громко, на весь троллейбус, но при этом проникновенно и даже с душевной доверительностью произнес:

— Старичок, я тебя умоляю: только не мысли шаблонно!.."

Смерти нет. Пока человек жив, он бессмертен.

Аз есмь, говорю я вам, аз есмь!