Зрители   ::   Горький Максим

Его окружили мальчишки, внимательно разглядывая окровавленную ногу; один из них - худенький, с голубыми глазами - кошачьим движением ноги забрасывал пылью темные влажные пятна крови. Стараясь спрятать кровь, он робко оглядывался, точно ожидал, что его побьют за это. Его товарищи хвастливо вспоминали о своих ранах - о порезах, ссадинах, ушибах и других молодецких увечьях, которые они получили в играх, драках и от внимания старших.

Сердобольные люди советовали Ключареву:

- Присыпь землей ногу!

- Надо паутиной, а не землей.

- Паутина - это от пореза.

Подошел хозяин сироты, переплетчик Гуськов, прозванный Биллиардмастером, человек небрежно и наскоро сшитый из неуклюжих костей и старой вытертой кожи, лысый, с прищуренными в даль глазами на пестром от веснушек лице, словно мухами засиженном.

- Так,- сказал он, спрятав руки за спину, и глядя в забор над головою ученика.- Я тебя, сукин сын, куда послал? Я тебя за кожей послал али нет?

- Дяденька,- со слезами воскликнул Коська, прикрывая руками голову.

Кто-то посоветовал переплетчику:

- Ты с него и сними кожу-то!

Но другой зритель: заметил:

- Не годится, тонка!

- Ну, что ж мне теперь делать с тобой? - вслух соображал Гуськов, задумчиво растирая волосатой рукой веснушки на щеке.- На что ты мне без ноги?

- Дяденька! - слезно взмолился сирота.- Я завтра выздоровлею...

- Давай деньги!

Коська извлек из кармана штанов смятую зеленую бумажку.

- Жевал ты ее, дьяволенок? - спросил переплетчик, расправляя бумажку, покачнулся, вонзил свое длинное тело в толпу зрителей и исчез.

Старушка Смурыгина, моя квартирная хозяйка, торговка семечками и пряниками, громко вздохнула:

- Вот они, хозяева-то!

Трусов, скорняк, человек серьезный и благочестивый, оборвал ее.

- А ты - помалкивай, старая халява.

Буян, пес Трусова, такой же солидный, как его хозяин, понюхал окровавленную ногу мальчика, поднял свой толстый хвост, оскалив зубы, задумался.

- Гляди, не цапнул бы он! - предупредил некий зритель толпу.

- Пшел!

Пса прогнали. Похоронная процессия уплыла за угол улицы, оттуда доносилась сухая дробь барабанов. Пыль улеглась. Кругленькое личико ребенка было измазано кровью, мокрые от слез, вылинявшие от боли глаза его уныло смотрели на изуродованную ногу, он трогал пальцами руки раздавленные косточки и, вздрагивая, шмыгал носом.

- В четверг,- бормотал он,- я бы на богомолье ушел, на Баранов ключ... Отпускал хозяин-то... Ах ты, господи...

- Завязать бы надо ногу-то,- посоветовала старушка Смурыгина и ушла.

Сирота, цапаясь за доски забора, попробовал встать на ноги, но, вскрикнув и схватившись за живот, упал.

- Ишь как! - сочувственно заметил один из толпы, а мальчик выл:

- Что я буду делать?

- Хромать будешь,- утешили его.

Становилось скучно. Первыми разбежались мальчишки, потом, один за другим, разошлись взрослые зрители, улица опустела, оголилась - Ключарев остался у забора один, маленькой кучкой пыльного тряпья.

На мостовую слетелись воробьи, голуби, со дворов вышли, кудахтая, наседки и важные петухи, в домах застучали молотки жестяников, забарабанили тонкие палочки скорняков, сапожник Дрягин, солдат на деревянной ноге, угрожающим басом запел единственную песню, знакомую ему:

В семьдесят семом году

Объявил турок войну

На Россиюшку на всю,

На матушку на Москву...

Скука стала гуще, тяжелее.

Я наблюдал и слушал всё это из окна подвала, из темной норы, где жила старушка Смурыгина. Утром, накануне этого дня, работая на пристани, я упал в трюм, вывихнул себе правую руку и разбил колено. Всю ночь не спал от боли, а теперь, сидя на подоконнике, смотрел на похороны, на зрителей и на сироту Ключарева - он лежал на другой стороне улицы, как раз против моего окна.