Барабан   ::   Оpкас Анатолий

Тишина рассветного утра, готовая прикрыть ватным одеялом стоны умирающих, со скорбным взглядом умерших, но лишенная столь сомнительной чести, она здесь, она никуда не ушла, она тоже ловит барабанную дробь, дрожит под ее ударами судорожно, как мать, присутствующая на порке своего дитяти, но она здесь. Ее слышно. Hе ушами, ибо они заняты барабаном, не телом - оно отзывается на лесное эхо, не ступнями ног и не кончиком обнаженного клинка - где-то глубже, дальше, надежней... И там в глубине она чувствует себя совсем неплохо! Ей там даже хорошо по этот барабанный перезвон... Перезвон? Барабанный? Ах, это сумасшедший барабанщик, которому больше нечего делать, кроме как портить не менее сумасшедшее утро занялся и вовсе уж сумасшедшими вещами. Теперь, когда воины стоят почти в ряд, плечом к плечу и глядят на него, когда его видно, слышно, и почти понятно, он хватает свои палочки крест-накрест, разводит их в стороны, бьет по краю и боку барабана, ни на такт не сбрасывая темп и не рвя ритм, просто вместо тактов вставляя телодвижения, когда вместо палочки кожи барабана касается кисть, локоть, ручка палочки, когда на зависть базарным жонглерам в паузах палочки крутятся над обширным оком барабана, мелодия становится рваной, ненастоящей, веселой и сумасшедшей, пьяной от собственной молодости и наглости, женихом на собственной свадьбе, пошедшим в пляс, но при этом HЕ ПРОПАДАЯ, не рвясь! И этот сумасшедший барабанщик, невозможным в это утро искусством, невозможной музыкой, невозможным своим существованием превращая ярость в посмешище, в удаль, в яростный разгул, в яростное веселье вдруг последними тактами отбрасывает все это от себя в стену людей, отбрасывает вместе с барабанными палочками и тишина вырывается из потаенной глубины занимая свое законное место рядом с невозможными слушателями, которым положено уже пять минут как умереть.

Тишина отделяется от нестройной толпы людей, рассматривающих его издали и направляется прямо к барабану. Она движется неспешно, как и положено великосветской даме, но неуместно, как и такая дама на этом лугу. Она все таки подходит, обнимая уставшие плечи (действительно, устал как конь), прижимает к себе дрожащее тало (ну все, все, отбегался!) и закрадывается в душу... И оттуда, из тишины:

- Hу ты, паря, даешь!...

Это от сердца. Это искренность этого момента. Это он пока ничего не понял...

- Бляск, ну бывает же..!

Ага, это уже искренность прошлого момента... Значит, все не случайно...

- Вина музыканту!

Это искренность будущего момента... Кто-то самый мудрый перехватил вожжи у уставшего и растерянного Проводника понимая, что остановить он остановил, а вот куда судьба свернет дальше...

И распрямив плечи, родив на лице улыбку, почти гордость, он направился к толпе слушателей, притворяющихся воинами, к лицам, которые восторженно светились ему в лицо, к людям, с которыми сейчас придется пить и жить, жить дальше, и ему, и им, а сзади возле забытого барабана осталась стоять тишина, печально и добро глядящая в след уходящему, и в этой тишине....

В этой тишине, остающейся только сзади грезилось раскаяние. Раскаяние и жалость, плоская, как лезвие клинка, жалость о той невозможной легкости, с которой в душе рождалась мелодия барабанной дроби, о той невозможной легкости, с которой обращались с палочками руки, впервые в жизни с ними познакомившиеся, и той невозможной легкости, с которой хозяин рук, дроби, музыки и прошедшего мгновенья мог отказаться от мира, войны, себя и текущего мгновенья... Мог... А отказался только от тишины.