Проект Четыре комнаты   ::   Жулин Юрий

Богобоязненные парижане, полагая, что уже наступил или вот-вот наступит конец света, залезали в погреба и припадали губами к старым, запылившимся и закоптившимся, но от этого лишь более драгоценным бутылкам бургудского, еще дедовских запасов. Жоффруа, трепеща и замирая, то ли от сознания серьезности момента, то ли от голода и холода, которыми его вздумали морить охранники за попытку подкупа тюремного врача, прильнул к камере.

Часы в кабинете младшего помощника Михайло Василича прокуковали два раза. "Дважды два - четыре" - тут же сообразил великий ученый. Четыре часа назад он плотно отужинал в компании пятидесяти ближайших друзей. Спать можно будет лечь уже через час - по совету своего коллеги и личного доктора Карла Блюхенштерна, Ломоносов никогда не бросался в объятия Морфея на полный желудок. Под окном какой-то загулявший солдатик обещал государыне океаны блаженства. Hа его счастье, ни сама государыня, ни кто-либо из ее наперсников, наушников и подкаблучников его не слышали. Жахнув для порядка стакан водки и закусивши свежей луковицей, Михайло Василич не моргая уставился в жерло калейдоскопа:

- Ты кто? - испуганно спросил Ломоносов у незнакомой физиономии, обнаружившейся в недрах игрушки.

- С того света посланник, - не растерялся Жоффруа. Терять ему было нечего - он не ел уже пять дней, да и, по совести говоря, принял пышущий здоровьем лик Михайло Василича за предсмертное видение.

- А ну, вылезай оттудова, шельмец! - рявкнул Ломоносов. Забыв о том, что разговор ведется на французском языке, он вообразил, что один из этих юрких мальчишек, обучающихся при лаборатории, еще днем забрался внутрь калейдоскопа и теперь срывает важнейший опыт.

- Я бы с радостью, - вздохнул француз, - только меня на замок заперли.

- Та-а-ак, - от неожиданности промолвил великий русский ученый.

- Скажи-ка, а как ты здесь очутился? - спросил Жоффруа у лика Ломоносова, еле-еле помещающегося в камере Обскура.

- А кого ты ожидал здесь увидеть? - осерчал Михайло Василич. - Это же мой кабинет!

- И не тесно вам в таком кабинете? - посочувствовал было Суиратон.

- Чья бы реторта бурлила! Сам-то ты как там помещаешься?

- Hе своей волею, а токмо что повелением короля моего Людовикуса ХIV, начал оправдываться несчастный заключенный.

- Так и знал, что в этом деле замешаны французские шпионы! Терпеть не могу государственные интриги! - с этими словами Ломоносов оторвался от калейдоскопа, оторвал его от земли (что было не так-то просто, ибо один только ножной привод весил 40 пуд - изобрести велосипед архангелогородскому самородку так и не удалось). Hо ярость придала Ломоносову сил, и он, свирепо вращая глазищами, замахнулся было паскудным изобретением на весь белый свет, но потом пожалел своё детище, малое да неразумное, всплакнул, размяк, тщательно завернул его в чистую тряпицу и запрятал этот запеленутый по всем правилам предмет в сейф, на который для надежности был повешен амбарный замок.

- Эй, мужик, вернись! Дяденька, куда же ты! Товарищ, не исчезай! Это же... это же... - от страха перед потерей своего единственного (не считая вульгарных охранников) собеседника Жоффруа даже заговорил по-русски, однако, вспомнив, что никогда не изучал этот язык, осекся и замолчал.

Камера была пуста.

Hапрасно мученик науки колотил по ней кулаками, творил какие-то заклинания и даже ругался на несуществующем еще нью-йоркском диалекте. Все было напрасно. Таинственный собеседник пропал навсегда.

Людовикус ХIV как всегда сидел в одном из своих многочисленных кабинетов и ел курицу.

- Войдите, - недовольным тоном промолвил он. Король-Солнце не любил, когда его отрывали от еды. "Когда я ем - я глух и нем", - эту поговорку он перенял у своего приемного отца кардинала Мазарини.