Художник, или сказка о найденном времени   ::   Батхен Вероника

Аркадию Яковлевичу было радостно видеть, как на бумаге отражаются люди - самые разные - лучше, чем они есть. И ему платили улыбками - щедро и без обмана. После работы Аркадий Яковлевич заходил ненадолго в маленькое кафе у метро - его там уже знали и без слов подавали на стол маленький двойной кофе. Потом домой - к картине. Уже проступали на холсте контуры деревьев и строчка садовой дорожки, у ствола вырисовывался тоненький силуэт. И работы оставалось - дай бог, на месяц. Аркадий Яковлевич не торопился, лелея в душе каждую веточку будущего сада. Разговаривал с марионеткой, как говорят с зеркалом, выверяя на словах каждый штрих, каждое пятно цвета. Старая кукла в ответ щурилась пристально, подмигивая временами от сквозняков - будто действительно понимала. Ошибки быть не могло - картина оживала на глазах. Он позвонил дочке и сказал приезжай к ноябрю. Дни летели как листья с яблони, легко и незаметно... Дочь приехала раньше. В первых числах октября, после похорон. Аркадий Яковлевич скончался, как умирают хорошие люди - почти мгновенно. Вышел за вечерним кефиром, почувствовал себя нехорошо, сел на скамеечку во дворе... Врачи сказали - инфаркт. Похороны были тихими, поминки справили семейным кругом. Старший сын от наследства отказался. Квартира со всем содержимым досталась дочери. Следовало навести порядок, отобрать семейные реликвии, выкинуть мусор - горе горем, а деньги деньгами. Цены на недвижимость падают, значит квартиру надо продать как можно скорее. Дочь открыла двери своим ключом. Чуть-чуть всплакнула в прихожей, прижавшись щекой к старому отцовскому пальто с вытертым цигейковым воротником. Вошла в мастерскую, ахнула. Огромные окна были распахнуты настежь и дождь испортил все, что можно было погубить. Разбухли створки старинного книжного шкафа, книги, сваленные на подоконнике, покоробились, афиши по стенам превратились в невнятные кляксы... А в дальнем углу, островком среди моря разрухи, стоял прикрытый тряпкой мольберт. Дочь вспомнила - отец звонил две недели назад, говорил, что пишет картину, закончит к зиме... Hе успел. Господи, всю жизнь протратил на эти проклятые кляксы - и кому кроме нас они нужны?! Она вздохнула, со злостью рванула тряпку - и замерла, всматриваясь в чудо. С полотна в затхлый сумрак заброшенной комнаты, торжествуя, шагнул яблочный сад ее детства - она помнила, кажется, каждое дерево, каждую нарисованную трещинку в коре. Шел дождь и солнце играло на разноцветных листьях, разбрасывая улыбки бликов. С неба глядели ангелы, из ветвей - совы и лисы. И сама она - тринадцатилетняя - смеялась, протянув руки навстречу прекрасным яблокам... Радость моя! Сколько лет мне лететь, тосковать ни о ком, сколько зим зимовать, не заметив ни дня, столько снов тебе слать по земле босиком, столько жизней прожить, ожидая меня... Что было дальше - вы уже знаете. И, даже, если и не были в Третьяковке, то наверняка читали статьи в газетах - о "художнике одной картины". Зрители в восторге, искусствоведы в недоумении, коллеги просто шокированы. Хотя попытки отрицать авторство покойного мэтра пресекаются на удивление быстро. Перекупщики обшарили всю Москву в поисках работ господина Вайнштока - и, естественно, не нашли ни одной, способной сравниться с "Садом". А куклу с тех пор никто не видел. Впрочем, ее и не искали...