Четыре дня бедного человека   ::   Сименон Жорж

По объявлениям не спешит, так как заранее знает результат.

Уже двенадцать лет он живет на Монпарнасе, причем девять — в одной и той же квартире на улице Деламбра.

Родился он тоже на левом берегу, неподалеку отсюда — на Севрской улице.

В дверях домов стояли люди, из распахнутых окон доносилось радио, в некоторых комнатах уже горел свет, но неяркий, похожий на отблески солнца. Франсуа нравится брести в толпе по улице Гэте, где уже загорелись рекламы. Там на углу есть небольшой бар «У Пополя», а в нем у телефонной кабинки столик, который Франсуа считает чуть ли не своим. Он вошел туда, сел, привалясь спиной к светло-зеленой стене, и заказал стопку виноградной водки.

На той стороне толпа вливается в ярко освещенный зев кинотеатра. Прохожие едят мороженое. Тротуар здесь неширокий, и Франсуа хорошо видны лица пассажиров в проезжающих автобусах. С недавнего времени у всего появился легкий привкус пыли, лета и пота: стоит жара, и окна в домах на ночь оставляют открытыми.

Ее нет. Есть только две другие — крупная блондинка, которую Франсуа мысленно окрестил Фельдфебелем, и малышка с внешностью служанки; она очень неумело мажется и вряд ли даже совершеннолетняя. Все это очень смахивает на балет. Сквозь стекло, на котором он видит наоборот буквы, слагающиеся в фамилию «Пополь», Франсуа наблюдает, как девушки идут по тротуару навстречу друг другу. Идут неторопливо, помахивая сумочками. Сойдясь, обмениваются, нет, не улыбками, скорей — гримасами. Гримаса служаночки означает: «Бедные мои ноги». Вот она улыбнулась прохожему, остановилась, пожала плечами и пошла дальше, чтобы у магазина мужских рубашек сделать разворот, а в это время Фельдфебель на другом конце дистанции на миг замерла в темноте поперечной улицы. Там есть гостиница: тусклая лампочка над дверью, справа окошечко портье, запах линолеума.

Может быть, третья сейчас в гостинице с клиентом?

Франсуа нравится представлять ее с клиентом. И еще ему нравится, как она с безразличным видом входит в бар и, прежде чем облокотиться на стойку, бросает быстрый взгляд на Франсуа, а потом произносит: «Пополь, мятной с минералкой!»

— Виноградной водки! — постучав монетой по мраморной столешнице, крикнул Франсуа.

Нет, он ничуть не пьян. Он никогда не перебирает. Он четко знает границу, до какой позволит себе дойти, — когда туман сгущается настолько, что и люди, и вещи выглядят такими, как ему хочется.

Бездумно глядя в окно, он поднес стопку к губам и вдруг застыл, в горле у него пересохло. На улице прилип лицом к витрине мальчик, он стучит ладонями по стеклу, и этот мальчик — его сын! Франсуа вскочил, рванулся к двери, но, вспомнив, что не заплатил, возвратился к стойке. На углу, где девицы столковываются с клиентами, Боб подал ему руку.

— К нам кто-то пришел, — сообщил он.

— Кто?

— Он не сказал, как его звать. Пришел с полчаса назад и спросил, твой ли я сын.

— Почему ты не подождал меня дома?

— Не знаю. Я испугался.

У Франсуа Лекуэна вертелся на языке совсем другой вопрос; но он не осмелился его задать. Их дом находится метрах в двухстах, однако Франсуа ни разу не заходил к Пополю днем. Бобу полагается ложиться спать в восемь. Возвращаясь домой, отец всякий раз заставал сына в постели, и когда наклонялся поцеловать, впечатление у него было, что мальчик спит. При этом Франсуа очень следил, чтобы не дохнуть на сына.

— Как он выглядит?

— Толстый, волосатый. Говорит чудно. Так сердито спросил: «Полагаю, ты его сын?» — что я испугался, вдруг он меня ударит.

— Что он делает? Ты оставил его одного?

— Я сказал, что пойду поищу тебя. А он сел в твое кресло. И еще спросил, нет ли в доме чего-нибудь выпить.

— А потом?

— Дал мне денег и велел купить бутылку коньяка.