— Да я бы хоть сейчас — Ника твоя держит, напутала чего-то.

— Ты без меня не уезжай. Подбросишь, я сегодня безлошадный: кубковая встреча.

— Кого охмуряешь?

— Контрагента. Коммерческая тайна, понял?

— Да нужны мне… Завтра сам расскажешь.

— А меня завтра не будет. Крокодилыч по кочкам понес.

— A-а. Ну, проветришься. Спрашивал тебя тут один контрагент.

— Какой?

— Тайный, наверное, назваться не пожелал. Во, может он и звонит.

— «Хладомор-сервис» слушает.

— Слушай меня внимательно, Хладомор. Ты там с ментами закорешился. Так ты теперь веди себя правильно. И тогда у тебя, у бабы твоей и у пацана все будет хорошо. Ты понял меня, Хладомор?

— Э-э, апчхи! Простите, мы… встречались?

— Сделаешь глупость — встретимся, но ты об этом будешь жалеть. Так что не огорчай меня, Хладомор.

— Боюсь, я не совсем вас понял.

— А ты раскинь мозгами, сам, пока тебе не помогли, и поймешь. Ну, будь здоров пока.

Странный звонок. Шутка? И голос странный, треснутый какой-то. Наезд? Хэ, а ведь это значит, что фоторобот мой удался: кто-то узнал и забеспокоился. Так я же Репин сыска. Суриков. Поленов. А мне эти художественные проблемы нужны? Чем же, чем оно действует? Шнитке писал, как иногда воздействует в кино музыкальное сопровождение: его не замечают и думают, что это так сильно действует изображение. Вот в этом что-то есть: нечувствительное воздействие. Всякий художник выражает невыразимое сокровенным языком своей души, который не похож ни на какой другой язык и, тем не менее, как-то воспринимается, как-то проникает в души. Как, чем говорят картины Ван Гога или Врубеля? Ведь мне так далеки, так безразличны их сюжеты. Какой-то род заразительного безумия?

Конечно, от этих подсолнухов и демонов должна исходить, исходит какая-то эманация безумия — уже сбывшегося или еще предстоящего. Но она как-то никому не вредит. Накладываясь на нашу крепкую — или, может быть, даже не крепкую, а только иначе настроенную — душевную структуру, эта аура, этот ветерок безумия вызывает лишь легкую рябь, легкое возмущение поверхности, не затрагивающее глубин. Но что-то все же производящее. И, может быть, тут он не лгал Леверкюну, говоря о тех, кому благодаря его безумию не придется уже самим быть безумцами? А зачем он вообще приходил к нему?.. Не существует искусства без «материальной» части — искусство и состоит в обработке, компоновке, выстраивании материала. Но материал только носитель, посредник в передаче чего-то иного. В искусстве, по-видимому, заключено что-то, что совпадает у разных, у многих. Какой-то агент совпадения… Вот, пишут, Достоевский буквально цитирует стихотворение Баратынского, хотя прочесть его в то время не мог: цензура не пропустила. Совпадение! В «Сталкере» под водой листок календаря с датой смерти Тарковского — какое случайное совпадение! Франс говорил, что случайность это псевдоним Бога там, где Он не захотел подписаться. Но Он же нигде не подписывается! Мы не прозреваем корней случившегося — они глубоко. Вот Шнитке вспоминал «Фантазии Фарятьева»: Неелова играла эпизод, а он вдали от съемок писал сопровождение. Потом наложили фонограмму на пленку и видят: движения Нееловой совпадают с музыкой, как в балете, — со всеми ускорениями, замедлениями, акцентами; ему переделывать пришлось. Вот, что это было? Случайное совпадение? А.Ш. объясняет попаданием в один архетип. А что это значит? Это означает какую-то настройку в резонанс. Это значит, что есть какие-то волны, излучения, какие-то собственные частоты. Альб же говорил, что композитор как бы слышит еще не рожденную музыку, ему нужно расслышать ее у себя внутри, записать, передать. Получается буквально ретранслятор. Улавливает пришедшие откуда-то волны и передает. А мы, приемники, различаемся чувствительностью, тонкостью настройки и тоже помехоустойчивостью — способностью отстраиваться от наплывающих отовсюду шумовых волн, от мусора духовного эфира.

— Не спи, замерзнешь! Всё, вроде разобралась, можно ехать.

— Давай, поехали, пока я тут совсем не съехал.

— Ну, чего, суси, норимаки, сукияки? Или начнем прямо с саке?

— Яки суки. Слушай, спасибо, не хочу ничего. Посидим так.

— Хорошевский-кун, не обижай хозяина. Закон гостеприимства — итадакимасу!

— Итадакимасу, Жора, только… — вот напомни мне это их слово понимания. «Эротику»?

— Всё-то тебя на эротику тянет. «Ёросику».

— Давай полностью — как это по их понятиям.

— «Вы поняли, что я хочу сделать. Я понял, что вы это поняли, поэтому полагаюсь на вас и рассчитываю, что вы сами сделаете это именно так, как хотел я. И благодарю вас за то, что вы меня поняли и взяли на себя труд выполнить мое желание».

— Отлично! Спиши слова. Так вот, ёросику, Жора: не смотри на меня и пей сам так, как хотел бы выпить я.

— Понятно. Доверие оправдаем, но не в ущерб традициям. Нет, принуждать пить — дурной тон. Я просто принесу бутылочку красного и просто разолью в эти вот стекляшечки — а пить ты не обязан. Идет? Всё, жди.

Это надо развивать, это ведь тоже экстрасенсорное восприятие. Альб говорил, что способных действительно воспринять музыку — процентов пять. Маргиналы, уроды. «Нормальному человеку симфонии не нужны». Занятно, что во всяких биологических видах появляется именно столько — четыре-пять процентов — особей с отклонениями, вроде крыльев у нормально бескрылых жуков. Дня жизни крылья этим жукам не нужны, но в крыльях — залог сохранения вида, высший промысел природы, жукам не видный. И среди нормальных жуков крылатые — действительно уроды. Выродки. Химеры. Но природа создает их, чтобы не пресекся жучиный род.

— Что, не выспался?

— Да нет. Ну, то есть, и это тоже. Задергался как-то. Шеф еще наехал: шевели помидорами! ООС! А я — по методу НТВ!

— Переведи.

— Ну, то есть, он мне: «Оторви от стула…», а я ему: «Пошел ты в…»

— Так и сказал?

— Ну, практически. Французское?

— Угу-у.

— Думаешь, соблазнюсь?

— А вот этого не надо — ни думать, ни делать, ничего не надо. Это вино обо всем позаботится само. А по мере испарения я буду подливать. Ты расскажи лучше, кого ты там нарисовал, — может, и я его видел.

— Я им сразу так и сказал: давайте нарисую, у меня зрительная память хорошая. Нет, говорят, рисовать машина будет. Ты, говорят, по психологическому типу не «зрительник», ты — общительный, «вербальник». Давай описывай. Ну, я им и наговорил сорок бочек…

— Стишок поучительный хочешь?

— Гадость какая-нибудь? Ну?

— «Один общительный вербальник

Не вовремя раскрыл…»

— Ну, конечно, от тебя дождешься.

— А чего ты ждешь? Как дальше? А дальше так:

«Куда-то вставили паяльник,

И он теперь большой печальник».

В другом варианте — «молчальник». Так им портрет-то подошел?

— Да нет, это, говорят, всё не то. Давай по вопросам. И понеслась: какой козелок? какой завиток? Кольца в носу нет? а в бровях? Плохо. Глазная щель косовнутренняя или косонаружная? Не косо? Жаль. Кожа очень смуглая? Бледная? Но уж спинка носа-то? Прямая?? Плохо, голубчик. Совсем плохо. Что ж это вы? Со зрением у вас как? Не жалуетесь? Ну, вот видите, не жалуетесь, а помочь нам не хотите. Я говорю, как не хочу, я же помогаю. Да нет, говорят, это не помощь. По таким приметам кого угодно брать можно — хоть бы и вас, например. А что, может, вы и не свидетель, а — того? Может, вас задержать для освежения памяти? Это у них, видимо, любимая шутка.

— Да, это любимая. Но есть и другие.

— Черт, хорошее вино давят во Франциях.

— Угу-у. Один наш в семидесятых там даже остался, потому что здесь ему было нечего пить. Попросил гастрономического убежища. Дали. Он, правда, умел не только бухать, но и лабухать, и еще всякое. Такой внутренний многостаночник.

— Вот и во мне тоже какая-то лабуховность завелась шизоидная… И тот тоже был какой-то сдвоенный, зомби какой-то.

— Да обдолбанный, наверное. Молодой?

— Лет двадцать пять, но уже нелюдь конченая. Я каким-то шестым чувством это почувствовал, как-то сразу просек. Слава богу, пронесло — почти как Василия Иваныча.

— Еще не вечер.

— Да, сегодня уже звоночек был… А ты мастер успокаивать. Прямо психотерапевт.

— Что, уже нужен? Могу порекомендовать.

— А ты ходишь? Тоже достало?

— Надо, Филя. Это тебе еще можно не ходить к психоаналитику, или в клуб, или на торжественное открытие первого народного туалета, а мне уже надо. Ноблес типа оближь. Приходится крутиться. Вот: Лев Семенович; скажешь — от меня, примет. Фил, шары сегодня отменяем: возникли кое-какие дела. Извини. Сумимасэн.

— Да мне тоже не до того. Ладно, спасибо, Жора. Все было прекрасно — гочисосама! Так?