Адольф Констана в творчестве Пушкина   ::   Ахматова Анна

Вспомним, что те из них, которые говорят по-русски, говорят языком Пушкина, Жуковского и вашим, языком поэтов, из чего следует, что не публика нас учит, а нам учить публику". [30]

За год до того, как было написано предисловие Вяземского, Пушкин в заметке о предстоящем выходе "Адольфа" писал: "Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы" (курсив мой — А. А.). Здесь Пушкин, уже знавший перевод Вяземского или, во всяком случае, методы его перевода, [31] высказывал ту же мысль, что и Вяземский в предисловии, а Баратынский в приведенных письмах. Говоря о метафизическом языке "Адольфа", Пушкин имеет в виду создание языка, раскрывающего душевную жизнь человека. Самое выражение "метафизический язык" Пушкин, вероятно, заимствовал у мадам де Сталь. Оно встречается в "Коринне", в главе "De la litterature italienne", без сомнения внимательно прочитанной Пушкиным: "les sentiments reflechis exigent des expressions plus metaphysiques" (рассудочное мышление требует более метафизического выражения). [32]

Конечно, возникает вопрос, чем же отличается психологизм "Адольфа", так сильно поражавший читателей, от психологизма романов, современных "Адольфу", как первоклассных (Сталь, Шатобриан), так и второстепенных (Коттен, Криденер, Жанлис). Дело в том, что Б. Констан первый показал в "Адольфе" раздвоенность человеческой психики, [33] соотношение сознательного и подсознательного, [34] роль подавляемых чувств [35] и разоблачил истинные побуждения человеческих действий. Поэтому "Адольф" и получил впоследствии название "отца психологического романа" или "le prototype du roman psychologique". Все эти черты "Адольфа", как известно, указали путь целому ряду романистов, в числе которых одним из первых был Стендаль. Уже в 1817 году Стендаль писал: "Данте понял бы без сомнения тонкие чувства, наполняющие необыкновенный роман Бенжамен Констана "Адольф", если бы в его время были такие же слабые и несчастные люди, как Адольф; но чтобы выразить эти чувства, он должен бы был обогатить свой язык. Таким, как он нам его оставил, он не годится... для перевода Адольфа". [36]

В связи с высказыванием Пушкина о метафизическом языке "Адольфа" особый интерес представляют его собственные пометки на полях романа Б. Констана. Против отчеркнутых слов (в письме Адольфа к Элленоре): "Je me precipite sur cette terre qui devrait s'entr'ouvrir pour m'engloutir a jamais; je pose ma tete sur la pierre froide qui devrait calmer la fievre ardente qui me devore" ["Кидаюсь на землю; желаю, чтобы она расступилась и поглотила меня навсегда; опираюсь головою на холодный камень, чтобы утолил он знойный недуг, меня пожирающий..." (с. 21)] Пушкин написал: "Вранье".

Гиперболическая риторика этой фразы воспринималась Пушкиным как нарушение "стройности" метафизического языка, и эти ламентации в духе "Новой Элоизы" Руссо должны были казаться фальшивыми в устах светского соблазнителя.

Второй пример любопытен как случай редактирования Пушкиным романа Б. Констана и относится к одному из рассуждений Адольфа о раздвоенности человеческой личности, о которых я говорила выше. В отчеркнутой фразе: "et telle est la bizarrerie de notre coeur miserable que nous quittons avec un dechirement horrible ceux pres de qui nous demeurions sans plaisir" ["Таково своенравие нашего немощного сердца, что мы с ужасным терзанием покидаем тех, при которых пребывали без удовольствия" (с. 36)] слово "plaisir" (удовольствие) зачеркнуто и на полях написано — "bonheur" (счастье). Эта поправка свидетельствует о требовании точности оттенков смысла.

3



Противопоставление Адольфа героям романов XVIII века, находящееся в предисловии Вяземского ("Адольф в прошлом столетии был бы просто безумец, которому никто бы не сочувствовал"), было уже сделано Пушкиным в незаконченном "Романе в письмах" (1829 г.