Джинн по имени Совесть   ::   Олди Генри Лайон

И некоторое время молчал, давая человеку время восстановить дыхание. Все-таки в его годы по скалам лазить... Жилистый, малорослый дядька отряхнул халат. Снял шапку, вытирая лицо. Под шапкой обнаружилась затертая, некогда зеленая чалма. Прежде чем начать разговор, он скосился себе за левое плечо, будто высматривал спутника-невидимку. Высмотрел, кивнул то ли подсказке призрака, то ли собственным мыслям. Строго нахмурился. - Тебе не стыдно, Вук? Петер ожидал чего угодно. Самым вероятным был взмах Вуковой сабли. Но жар, видимо, усилился, потому что начался бред. Грозный Вук съежился, нахохлился мокрой курицей. Опустил клинок в ножны, шагнул ближе. Ветер, налетев от Ястребаца, взъерошил кудри вожака, распушил бороду пожилому караванщику. - Я не знал, что это ты их ведешь, Керим-ага. Думал: какой-другой караван-баши. Радоня прибежал, кричит... - Изголодались? - Есть маленько. У парней в Брде кровники, им вниз соваться опасно. - Говоришь, не знал, что я веду? А если б другой вел? Ограбил бы?! - Да, Керим-ага. Жизнь, сам понимаешь... - Помнишь, я в прошлый раз спрашивал: "У тебя совесть есть?!" - Помню. Ты спрашивал, а я и тогда ответил, и сейчас отвечу: "Есть у меня совесть!" Только разная она, совесть, - у каждого своя... Подбежал злой Радоня. "Вук! Да чего ты с этим! С этим!.." Договорить не успел. Шагнув к побратиму, вожак с размаху ткнул ему кулачищем в зубы. Брызнула кровь, Радоня качнулся, упал. На четвереньках отполз в сторонку, тихо бранясь, стал утираться пучком жухлой травы. - Ты прости его, Керим-ага. Он тебя не знает. - Аллах простит. Ладно, Вук. Тебе нас грабить никак нельзя. У меня в караване птенцы, сыновья купеческие. Совсем мальчишки. Их отцы по первому разу в путь отрядили. Напугаешь до смерти, потом век удачи торговой не видать. Да и без барыша мы, только-только из Влеры в Драгаш идем... Давай по совести: ты нас пропускаешь, а я тебе в Драгаше, как расторгуемся, "горную" долю оставлю. Ты скажи, кому передать... "Вук! Он врет! Он зажилит долю, Вук!.." - битый Радоня заткнулся, едва поймал многообещающий взгляд вожака. Сплюнул ржавой слюной. Переминаясь с ноги на ногу, ждали юнаки на склоне; на дороге уныло мялись караванщики. Петер разглядел: среди них действительно большинство было молодых, не старше самого Петера, а то и младше. - Ладно. Оставишь у Вредины Халиля. Я после заберу. - А это кто? - очень темные, влажные глаза караван-баши остановились на Петере. - Бродяга. Песни петь мастак. Мы его для славы подобрали. Прежде, чем продолжить, Керим-ага снова глянул себе за левое плечо. Обождал, подумал. Осуждающе воззрился на Вука: - Был ты, Мрнявчевич, бахвалом, бахвалом и остался. Кто ж песню силком из души тянет?! Помрет он у вас, в горах, по дождю-холоду, и вся тебе слава. Вишь, хворает, еле сидит. Пускай с нами едет: я его до Вржика довезу, а то и до самого Драгаша. Глядишь, оклемается... Последнее, что запомнил Петер: его привязывали к седлу вьючной лошади. Крепко-крепко. На лицах молодых караванщиков не было радости по поводу лишней обузы, но счастливое избавленье от юнаков Мрнявчевича перекрывало все. Рядом стоял молчаливый Керим-ага. Петер Сьлядек хотел поблагодарить караван-баши за милосердие, но тут из-за плеча Керима-аги выглянул черный, похожий на мавра детина в одной набедренной повязке, зажимавший ладонью шею, откуда струился вязкий дым, - и бродяга понял, что падает в горячку. Потому что голые мавры, истекающие огнем и дымом, не встречаются на Ястребаце.

* * *

- А денег не хватит... - Плевать! Расторгуемся, наскребем... Ты видел этих невольниц? Целенькие, ядреные! И не какие-нибудь черногорки, которые рады тебе ночью глотку перегрызть - пышечки-валашечки, скромницы-труженицы! - А денег все равно не хватит. Даже если расторгуемся... - Заладил! Возьмем кредит.