Талисман   ::   Хлебников Александр

И, увлекшись, Гарин заговорил о магнитных моментах атомов, какой-то остаточной деформации объемных решеток...

- Все равно не понимаю! - взмолился я. - Хочу одного - сегодня же услышать Пушкина!

- Поздно. Не лучше ли завтра?

- Да разве я усну теперь? Ардальон Иванович, ну, пожалуйста, сделайте такую милость... Возьмите меня сейчас с собою!

- Ну, хорошо, - сдался Гарин. - Только предупреждаю, ехать далеко, за Ржевку.

- Хоть на край света!

...Открыв дверь, Ардальон Иванович щелкнул выключателем и пропустил меня в маленькую комнату. Выдвинув из-под кровати чемодан, извлек из него нечто блестящее, немного похожее на микроскоп.

- Нейтрофон, - устанавливая, аппарат на стол, пояснил Гарин. - Обратите внимание на оригинальность конструктивного решения контактора. Он выполнен таким образом...

- Но где же перстень? - нетерпеливо перебил я.

Вздохнув, Ардальон Иванович протянул мне шкатулку. Я нажал кнопку. Крышка шкатулки откинулась. Передо мной на голубой атласной подушечке засияло крупное золотое кольцо витой формы, малиновым огоньком вспыхнул агат... Вот он, пропавший талисман!

С душевным трепетом я поднес перстень к глазам. На восьмиугольном камне - знаки древнейших письмен.

- Что они значат? - спросил я.

- "Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память". Между прочим, и у Воронцовой был в точности такой же перстень. Этими перстнями и Пушкин, и Воронцова, прикладывая их к расплавленному сургучу или воску, запечатывали письма друг другу... Дайте-ка перстень... Я включу нейтрофон.

Ни жив ни мертв, я затаил дыхание. И вот в тишину комнатки ворвались чеканные звуки:

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы...

Я слышал голос самого Пушкина - сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий...

Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Все, все вокруг тебя звучало обо мне...

Гарин чуть тронул винт настройки и шепнул:

- Тут последние годы Пушкина. Некоторые пишут, что он якобы в отчаянии сам искал смерти. Сейчас их опровергает сам поэт. Вслушайтесь в интонацию его голоса.

Я вздрогнул. Пушкин заговорил, словно обращаясь непосредственно ко мне, сначала тихо, задумчиво, а потом радостно, уверенно:

О нет, мне жизнь не надоела,

Я жить люблю, я жить хочу,

Душа не вовсе охладела,

Утратя молодость свою.

Еще хранятся наслажденья,

Для любопытства моего,

Для милых снов воображенья...

- А сейчас, - предупредил Ардальон Иванович, - вы услышите не стихи...

Долгое шуршание, как ленивый дождь по стеклам, и внезапно глухо:

"Что делать? Драться?.. А если - меня? Как же Наташа, дети, долги?.. Простить? Нет! Выход один - дуэль".

Длительная тишина, два резких хлопка, разделенных временем, и совсем мальчишеский возглас:

"Браво!"

Я догадался - это воскликнул поэт, когда после его выстрела Дантес рухнул на снег.

Затем мерное похрустывание, и словно виновато:

"Грустно тебе нести меня?"

Конечно, это говорил Пушкин камердинеру Никите, когда тот бережно, как дитя, взяв тяжелораненого поэта, вносил его в квартиру на Мойке.

Гарин вдруг с силой сжал мою руку:

- Слушайте как можно лучше!

Через томительную минуту вновь начали пробиваться произносимые шепотом слова:

"Рукопись... десятой... "Онегина"... В тайнике, там, где... Исполни..." - Шепот угас.

Слабое потрескивание помех, и тихо-тихо, с великой горечью:

"Прощайте, друзья мои..."

Я вспомнил - так сказал Пушкин, взглянув на книжные полки.