Разбитая ваза   ::   Стаут Рекс

Когда Тьюсар, бледный, мрачный, опустошенный, опустил смычок и застыл в неподвижности, публика захлопала скорее по привычке и из вежливости.

Фокс наклонился к своему другу и тихо спросил:

– В чем дело? Он сыграл не ту вещь?

Диего мотнул головой, ничего не ответив, однако Фокс услышал, как сидящая перед ним женщина прошептала своему спутнику:

– Ничего не понимаю. Никогда не слышала такого мертвого звука, а я-то уж всего наслушалась. Если он будет продолжать в таком духе, было бы преступлением не остановить его…

Тьюсар кивнул Доре Моубрей, и они начали вторую вещь. Фокс воспринимал музыку так же, как и раньше, но спустя несколько минут он уловил легкий шум в публике. Ему вдруг стало неудобно сидеть, захотелось по-другому скрестить ноги. Маленький господин справа откровенно ерзал и нарочно уронил программку. После того как закончилась пьеса, аплодисменты прозвучали еще более скупо. Фокс даже не взглянул на Диего, он просто заново перекрестил ноги и молился, чтобы последняя вещь, за которой следовал «Обертасс» Венявского, была короткой. Так и случилось. Реакция публики была прежней. Реакция Тьюсара еще короче. С застывшим выражением на бледном лице он несколько мгновений стоял на сцене, глядя прямо перед собой, затем повернулся на каблуках и зашагал прочь. Публика глухо и нестройно загудела. Дора Моубрей, еще бледнее, чем Тьюсар, несколько секунд сидела за роялем, затем вскочила и стремглав побежала к двери.

– Пошли, – прорычал Диего, взявшись за пальто и шляпу.

Фокс забрал свое пальто и последовал за ним по проходу.

В фойе Диего снова прорычал:

– Мне надо выпить.

Фокс кивнул, и они сошли по лестнице в бар.

Текумсе потихоньку тянул из своего стакана виски с содовой, наблюдая за тем, как испанец опрокидывает – одну задругой – двойные порции виски; судя по выражению его лица, к беседе он не был расположен, да и сам Фокс был смущен и не знал, что сказать. Около года назад по настоятельной просьбе Диего он вложил две тысячи долларов в приобретение скрипки для молодого виртуоза, который, как сказал Диего, был или мог бы стать вторым Сарасате. И сегодня его пригласили на концерт, чтобы он своими глазами увидел триумф, в обеспечение которого и он внес свой скромный вклад. И сейчас он испытывал не только смущение, но и некоторое раздражение. Он не хотел идти на концерт. Он ничего не понимал в музыке. В нем не возникло ощущения своей причастности к триумфу другого человека. Он продолжал молча тянуть из стакана, а его приятель угрюмо пялился на пустые бутылки, стоящие на полке бара.

Вдруг Диего повернул к нему голову:

– Ведь ты не знаешь, что там произошло?

Фокс поставил пустой стакан и сказал:

– Нет.

– И я не знаю.

– Видимо, – сказал Фокс, стараясь не слишком навязывать свое мнение, – он так напуган, что не может как следует собраться. Во всяком случае, такой у него вид.

Диего покачал головой:

– Нет, тут что-то другое, с пальцами у него все в порядке, даже с портаменто [4] . Ничего не понимаю. Дело в звуке. Звук мертвый. Абсолютно мертвый. Эта скрипка должна была петь! И он добивался этого, я видел, как он старался, – он проявил исключительное мужество, он боролся до конца! Но ведь ты слышал? Как будто дырявая посудина из ссудной лавки! Ничего не понимаю. Я чувствовал себя так же, как тогда, когда со мной произошло вот это. – Он показал руку с двумя культяшками вместо пальцев. – Прости, я хотел бы пройтись и, может быть, еще выпить. Не хочется что-то разговаривать.

– А как же Тьюсар? – спросил Фокс.

– Не знаю.

– Он будет играть до конца?

– Не знаю. Говорю тебе: не знаю.

– Я тоже, но хотел бы знать. Я подумал, что он испугался, но ты со мной не согласен. Пойдем к нему.

Посмотрим на его скрипку.

– Без толку. Поздно. Ползала уже ушло. Да и стараться больше, чем в первом отделении, он не сможет. – Диего содрогнулся.