Зима на разломе (Ближний Восток, 1993-94)   ::   Динец Владимир

Ирочка заснула бы прямо на моем хвостике, но наши тела стали мокрыми от горячего пота, так что она соскользнула на подушку.

И все же, прежде чем провалиться в сладкое забытье до следующего сумасшедшего вечера, она сумела чуть нахмурить брови и, не открывая глаз, едва слышно прошептать:

- Не уезжай...

Лежа на пыльной полке, я смотрел на потолок вагона, по которому мелькали тени придорожных столбов. У меня было такое чувство, словно я клубок ниток, зацепившийся за Москву и потихоньку разматывающийся, пока поезд увозит его на юг.

Ненавижу московскую зиму и всегда мечтал удрать от нее куда-нибудь в места с пригодным для жизни климатом. Сейчас, похоже, мне это удавалось, но настроение было отвратительное. На севере остались дом, к которому я едва успел привыкнуть после целого года путешествий, друзья, любимая девушка. На юге меня, видимо, не ждало ничего, кроме безнадежного одиночества и изнурительной работы в чужой стране.

Перед отъездом я зашел посоветоваться к человеку, который только что вернулся из Израиля в Россию.

- Значит, так, - сказал он. - О бабах забудь. Для местных ты вообще не человек, а наши там сразу бросают мужей и ищут любого израильтянина, хоть самого завалящего. На приличную работу не надейся. Страна забита иммигрантами отсюда, и все мучаются без работы. Единственное, на что ты можешь рассчитывать - вкалывать с арабами на стройке. Десять часов в день без выходных, два доллара в час. Если надсмотрщик увидит, что ты остановился передохнуть - уволит. Если не увидит, арабы зарежут. Главное, оставь денег на обратную дорогу. А лучше - не езди вообще в эту сволочную страну. Дыра, гнилая провинция, сборище расистов... - он еще долго рассказывал, какое это ужасное место, чуть ли не хуже Совка.

У меня и на дорогу туда финансов не хватало - пришлось добираться довольно сложным путем. Доехав до Кишинева, я сел на электричку до Унген, последнего приграничного городка, и стал дожидаться поезда Москва-Бухарест. Международные поезда всегда дороже, поэтому их я мог использовать только непосредственно для пересечения границы.

Унгенской таможней заведовала толстая женщина лет сорока с командирским голосом.

- Надолго едешь? - спросила она.

- На полгода.

- Ага! Сколько везешь денег?

- Двести долларов.

- Врешь.

- Двести долларов.

- Обыскать его!

Тщательный подсчет показал, что их не двести, а 198 в долларовых бумажках.

Потрясенная таможенница сразу смягчилась и даже вышла меня проводить к поезду.

- Ты смотри, осторожно там, - наставляла она. - А то и эти своруют. Румыны такой народ, такой народ... Мы бы тебе помогли, но сейчас самим тяжело. Не сезон, челноков мало. Храни тебя господь, сынок...

В кромешном мраке погруженного в сон вагона я сразу забился в уголок и проснулся уже в Бухаресте. Город еще дремал в утреннем тумане, пропитанном прохладным дождем. По пустынным улицам бродили тени советских челноков, дожидавшихся экспресса на Софию. На стенах болтались листовки времен революции, а в одном дворе еще висел расстрелянный из рогаток портрет Чаушеску.

В купе экспресса со мной оказалась семья украинцев: симпатичная девчушка лет семнадцати в сопровождении матери и тетки. "Охрана" подозрительно оглядела мою выцветшую штормовку и самодельный рюкзак, после чего стала решительно пресекать любые попытки пообщаться с девушкой.

В конце концов мы с ней легли валетом на диван, заменяющий полки в европейских поездах, укрылись пледом и молчали под бдительным взглядом дуэний. По невеселому взгляду ее черных глаз я почувствовал, что ей так же грустно и одиноко, как и мне. Мы переглянулись и, разом закрыв глаза, попытались уснуть. Мокрые поля по-прежнему тянулись за окном под мрачным серым небом.

Я повернулся и нечаянно положил под пледом руку на щиколотку девушки.