Анюта   ::   Миронихина Любовь

Медленно и осторожно, как на похоронах, проехали они мимо Андреевки. Возле ближней к дороге хаты раскланялись со старушкой. Эта старушка, с черным, как головешка, лицом, только что отыскала на своем пожарище чугунок, бережно отерла его тряпкой и положила в кучу. Куча выросла немалая. Глазастая Домна углядела там и сковородку, и скобы дверные, и целую гору гвоздей. Анюте больше всего стало жалко мостиков. Такие игрушечные, затейливые мостики умели строить андреевские мужики. И мостики сгорели.

- А семь хат стоят, видали за речкой? - подсчитывали на ходу бабы. - И школа вроде цела, крыша торчит...

Как ни спешили доехать побыстрее, пришлось сделать остановку: коровы отстали, надо было скотину напоить и дать чуть передохнуть. Самое удобное местечко - у ручья, за Андреевкой. Но, не сговариваясь, проскрипели еще порядочно: мочи не было видеть эти трубы и загадывать худое...

У моста через Десенку хорошие полянки, зато берег крутой. Крестная с Домной взяли ведра и заскользили к воде. Не спеша принесли полные ведра, надо идти еще. А мать извелась, собралась бежать одна. Настя ей сердито кричала:

- Сашка, не егози! Если наши хаты сгорели, то и дымом не пахнет.

Лучше бы она молчала. У матери сразу плечи опустились. Тяжелее камня придавили ее эти слова. И голодаевцы примолкли. А ведь это правда. Не от страха, а из суеверия никто не решался об этом говорить, только Настя выпалила, не подумавши.

Оставшуюся дорогу все молчали. Картины по сторонам были невеселые. Ковчежки проехали - одни трубы торчат. Дворики раньше вдоль берега ровно, как по ниточке, тянулись - нет больше деревни Дворики. А от Козловки и труб не осталось. Немцам не понадобилось ее сжигать, "Катюша" в пыль разнесла и сотню дворов, и школу, и конюшни. Только маленькие хуторки уцелели, припрятанные в перелесках и на проселках.

Когда въехали в Дубровку, Анюта закрыла глаза. Она ведь знала, что увидит. Если бы можно было еще и не слышать... Но Анюта слышала, как подъехали ко двору, как выгружали узлы. Домна с крестной помогли ей сползти с телеги, дальше она сама пошла. Часть забора и ворота почему-то уцелели, а за забором... ей показалось, что попала она в какую-то страшную чудь. Эта чудь была пожарищем - черным, корявым, обглоданным. Вместо веселого амбарчика с резными карнизами торчали обгорелые пеньки. Не было пуньки, сарая для дров, а вместо дома стояли черные стены. Спустя пять, десять, двадцать лет мать с гордостью вспоминала:

- Вот какой был дом: сгорел, а стены стояли! Дед Хромыленок говорил, целый день горел, до поздней ночи, весь прозрачный стал от огня, а не рухнул!

- Чудеса, чудеса! - соглашалась крестная. - Не сравнить с моей развалюхой. Я еще помню, какой отборный лес привезли для вашего дома, как бревна смолили. Дед Бегунок, Коля со своим батькой и братьями все делали на совесть, для себя. Две хаты, большая и маленькая, две печки, сенцы, кладовая. А половицы и лавки по стенам были вот такие, вдвоем можно было лечь на ту лавку. Всего-то он и пожил лет двадцать, этот дом, а должен был простоять двести. Поэтому и сопротивлялся изо всех сил, от обиды.

Мать вся сияла от этих слов и готова была слушать рассказы о доме снова и снова. Только Любка сердилась и говорила, что это бессмысленно: вспоминать о доме словно о живом, хотя его давным-давно нет на свете. У Анюты на этот счет давно было свое мнение: что было, то и осталось навсегда, не умирают ни люди, ни дома.

Долго тянулся тот несусветный день - 14 сентября 1943 года. У Анюты уже не было сил его доживать. Она лежала на свежей соломе и молилась, поскорее бы стемнело, заснуть и очнуться уже в новом дне; завтра обязательно случится что-то хорошее, и наступит облегчение.

С нового дня, которого так дожидалась Анюта, началась новая полоса в их жизни.