Аптекарша   ::   Соллогуб Владимир Александрович

---------------------------------------------

Соллогуб Владимир Александрович

Аптекарша



Владимир Александрович Соллогуб

АПТЕКАРША

Уездный город С. - один из печальнейших городков России. По обеим сторонам единственной грязной улицы тянутся" смиренно наклонившись, темносеро-коричневые домики, едва покрытые полусогнившим тесом, домики, довольно сходные с нищими в лохмотьях, жалобно умоляющими прохожих. Две-три церкви - благородная роскошь русского народа - резко отделяются на темном грунте. Старый деревянный гостиный двор - хранилище гвоздей, муки и сала - грустно глядится в огромную непросыхающую лужу. Из двух-трех низеньких домиков выглядывают пьяные рожи канцелярских тружеников. Налево красуется кабак с заветною елкой, за ним острог с брусяным тыном, а вправо, на полуразвалившемся фронтоне, прибита черная доска с надписью:

"Аптека, Apotheke".

В один из тех печальных дней, когда кажется, что небо хмурится на землю, молодой человек сидел у окна одного из этих убогих домиков и сердито курил сигару.

На голове его была надета, по привычке набекрень, щегольская шапочка с кисточкой. Халат его, сшитый в виде длинного сюртука с бархатными отворотами, свидетельствовал о щеголеватости его привычек, а частые струи дыма в то же время ясно доказывали свирепость его душевного расположения.

Внизу на улице, у самого подъезда, стояла коляска без лошадей и почти до оси в грязи: около коляски нехотя суетился камердинер, вынимал поклажу и ворчал что-то сквозь зубы с самой ожесточенной физиономией.

Кругом собралось несколько мальчиков в немом удивлении, а напротив, на полупровалившемся тротуаре, стояла баба с коромыслом на плече и с вытаращенными глазами.

Молодой человек погрузился невольно в самые досадные размышления. "Теперь, - подумал он, - в павловском вокзале готовится иллюминация. Herrmann играет вальсы, галопады и всякие попурри; гусарские песенники поют, дамы ездят верхом; мои товарищи любезничают, а я сижу в этой трущобе; теперь наполнен французкий театр, m-me Allan играет; товарищи мои слушают и хлопают, а я сижу в этом захолустье! А в субботу, в субботу бал на водах; там и О.. и В.. и Б.; товарищи мои будут с ними танцевать, они будут им улыбаться, будут с ними кокетничать, кокет-ни-чать...

с ними будут!.. А я сижу в этой темнице, в этой ссылке, в этом заточении!"

Вдруг необычный шум на улице остановил порывы его негодования. Молодой человек высунулся из окна.

Под окном камердинер его Яков спорил с каким-то господином в пуховой фуражке и в венгерке с снурками и кисточками, что, как известно, явный признак провинциального франта.

- Я тебя спрашиваю, чья коляска? - говорил франт.

- Я вам сказываю, что господская, - сердито отвечал Яков.

- Да чья господская?

- Ну, говорят вам, господская.

- Да чья же?..

- Ну господская. Всё узнаете, скоро состареетесь.

- Что... что?.. Вот я тебя... Да нет, вот... возьми, братец, гривенник, скажи, голубчик, чья коляска?

- - Не надо мне вашего гривенника. Любопытны слишком. Ступайте своей дорогой.

- Коляска моя! - закричал молодой человек из окна. - Что вам угодно?

Франт поспешно поднял голову и начал раскланиваться, стоя в грязи:

- Ах! Извините-с. Шел мимо-с. Вижу-с коляску отличной работы-с. Смею спросить: что изволили за нее дать-с?

- Три тысячи пятьсот, - отвечал молодой человек.

- Гм! Деньги хорошие. Смею спросить: с кем имею честь говорить?

- Барон Фиренгейм.

- Ах, помилуйте... Я вашего, должно быть, родственника очень знал-с; вместе в полку были. Позвольте быть знакомым.

И, не ожидая приглашения, франт опрометью бросился к крыльцу, а через мгновение очутился уж в комнате приезжего.