Атакую ведущего!   ::   Андрианов Илья Филиппович

 – Причитается…

Мы вошли в штаб. Командир спросил:

– Ну, покажи, где, на каком озере? Тут их, под Берлином, целая россыпь.

– Вот тут, на озере Охабель! – Я карандашом поставил жирную точку.

Начальник штаба, вошедший с нами, сразу помрачнел. Он с досадой бросил карандаш на стол:

– Плохо дело, товарищ командир! По озеру переправлялись наши.

– Как наши? – вздрогнул Дерябин. – Не может быть!

У меня сразу пересохло во рту и будто внутри что-то оборвалось: «Наши!»

– Взгляните на карту, – сказал Смирнов. – Видите этот кусочек берега, на той стороне озера? Он теперь наш. Вместе с этим маленьким хуторком. Только сейчас из штаба дивизии оперативную сводку принял.

– Так мне же сам комкор приказал! – загорячился я, придя в себя. – Что же он, обстановку не знает?

– Знает. Но более общую, – гнул свое Смирнов. – Не до каждого лесочка или высотки. Положение войск меняется не только каждый час, но порой даже минуту! Могут быть ошибки. А ты – непосредственный исполнитель и должен точно знать, по кому стреляешь…

Хрусталев нервно заходил по комнате, полез за папиросами. Командир, немного помолчав, распорядился:

– Вот что, Смирнов… Постарайся немедленно выяснить обстановку. Свяжись с оперативным дежурным дивизии…

О чем они говорили потом, я уже понимал плохо. Перед моими глазами стояли застывший посреди озера кораблик и беспомощно барахтавшиеся в воде люди. «Неужели это были наши?» – без конца задавал я себе один и тот же вопрос. Неужели по озеру плыли те, что прошли героический путь от Москвы, от Волги до Берлина? Возможно, там был тот самый старшина со своей стрелковой ротой, что спас меня под Корсунь-Шевченковским. Тогда моя подбитая машина, едва перетянув через линию фронта, шла к земле. Кабину заволокло горячим паром. Он обжигал мне руки, лицо, было плохо видно землю… Самолет плюхнулся в снег. Скребя радиатором мерзлую землю, прополз метров сто и, упершись во что-то носом, задрал хвост и перевернулся на спину. «Як» накрыл меня намертво своей тяжестью. Я повис на привязных ремнях. В голове мелькнула страшная мысль: «Ну вот, кажется, отжил. Если не взорвутся сейчас бензобаки, то задохнусь в кабине…» Вдруг слышу скрип снега, стук по крылу: «Эй, сокол! Жив ты там?» Это были наши! От волнения я потерял голос, прохрипел что-то невнятное. «Ну, погоди, вызволим тебя. Эй, ребята! Быстрей сюда. Жив, голос подает». Приподняли солдаты мою машину за крыло, и этот старшина вытащил меня из кабины. И вот моя благодарность…

Я вышел из штаба, слепо глядя перед собой.

Польский летчик ждал меня на улице. Мы пошли на ужин. По моему виду поляк понял, что у меня что-то неладно. Некоторое время шли молча. Потом не выдержал, стал рассказывать ему о своей беде. Он старался ободрить меня, говорил что-то по-своему. Я плохо понимал его, но уловил несколько знакомых слов: «Вшистко добже бенде, разумеет пан капитан?» Все будет хорошо… Эх, друг!

Вошли в столовую. Летчики, сидевшие за столами и громко говорившие, едва взглянув на нас, сразу притихли. Я сел на свое место, но не притронулся ни к своим ста граммам, ни к еде, принесенной официанткой. Выпил только стакан чаю.

Вместе с поручиком Вжесневским, не отходившим от меня ни на шаг, пошли в помещение, где мы спали. Я показал гостю свободную койку. Не стал ему говорить, что всего три дня назад на ней спал мой боевой друг Саша Толкачев, геройски погибший под Берлином.

Разделся, лег спать. Пытался поскорее уснуть, но не мог. Только под утро немного забылся. Днем думал о том старшине, и ночью он мне снился.