Босой   ::   Станку Захария

– Плясать будешь лучше всех, Думитраке! Чтобы все смотрели да диву давались.

– Лучше всех, мама.

– А как хора разойдется, пойдешь с девками гулять на гору…

– Со мной никто не пойдет.

– Почему это не пойдет?

– Не нравлюсь я девушкам, мама.

– Небось понравишься… Ты с ними пообходительней, Думитраке.

– Попробую, мама.

– Вот и попробуй, почему не попробовать. Ты ведь у меня, слава богу, не кривой, не хромой и не горбатый.

– Не горбатый, мама.

Кроткий и добродушный, дядя Думитраке – вылитый дедушка. Другие братья – грубые, злые, жестокие – пошли в бабку.

Лицо у бабки острое, костистое, голос грубый и отрывистый. Говорит – будто приказы отдает.

В каком-то далеком колене род ее шел от турка, из-за любви отрекшегося от своей веры. Чуть раскосые глаза ее напоминали миндалины. А уши – тряпки, изрезанные ножницами.

– Мама, а кто это порезал бабушке уши?

– Никто не резал. Это от икушар [1] .

В первый раз, когда я услышал это слово, мне представилось, что икушары – вроде стада людей; бродят эти люди по свету с ножницами в руках, а как встретят женщину, так хватают ее за косы, валят на землю и надрезают ей уши.

По воскресеньям, собираясь на танцы, на свадьбу или на крестины, бабка облачалась в свои праздничные одежды, а на голову надевала кончу [2] . Конча была увешана золотыми дукатами. В вихре хоры, когда танцующие скакали и подпрыгивали, монеты начинали звенеть.

Икушары, тяжелые, из чистого золота, нанизанные на шелковые нитки и подвешенные по шесть на каждое ухо, били по плечам. Прокол в мочке уха делали вязальной спицей, которую трижды раскаляли на огне. От тяжести монет дырка растягивалась и рвалась. Тогда чуть выше разрыва бабка прокалывала новые дырки, а те опять растягивались и рвались. Потом бабка вышла замуж. Рожала и растила детей… Поначалу она еще носила кончу, но вскоре сняла и спрятала. Икушары она тоже не надевала больше. Одни за другими обменяла у торговца на рынке. Пришлось отпороть с кончи и дукаты – вместо них в доме появлялись серебряные монетки и медяки. Два последних дуката она подарила маме – вместо приданого. Мать завязала их в узелок, положила в шкатулку, а шкатулку спрятала в сундук. Хотела было раздать их своим дочерям, пусть носят, но как на всех разделить? Дукатов два, дочерей пять, а ушей десять… Попробуй-ка разделить по справедливости!.. Уши мама дочкам проколола, но дырочки остались ровненькими, не то что рваная бахрома, как у бабки. Не довелось моим сестрам носить тяжелые нити блестящих, звонких, гремящих золотых икушар, довольствуются сережками из пестрых цветных стекляшек.

На маме серьги маленькие и кругленькие, как денежки.

– Мама, твои серьги из золота?

– Из золота, сынок. Только из медного…

Разве легкие стекляшки и медные монетки могут разорвать уши?

Случай с Даудом приключился незадолго до мятежа, того самого мятежа, когда греки, поддержанные жителями Руши, восстали против турок, а из-за Олта выступил Тудор Владимиреску и, подняв смельчаков из окрестных сел, начал вооруженную борьбу против бояр, против тех бессовестных грабителей, которые заодно с боярами и их прихвостнями драли с мужиков по семь шкур. Старики говорят, будто в те поры всколыхнулась вся бедняцкая деревня. Под лихие разбойные песни стародавних времен садились крестьяне на коней, собирались под мятежные знамена. Страх обуял мироедов. Как осиновый лист дрожали все, кто жил в хоромах с богатыми пристройками, имел поместья, наживался на труде батраков да безлошадных мужиков. Из наших краев многие тоже подались к мятежникам. Кое у кого так и остались с тех самых пор бунтарские прозвища, перешедшие затем к внукам и правнукам, – Илие Завера [3] , Стойка Завора, Костаке Завера.