Цветы полевые   ::   Аббасзаде Гусейн

---------------------------------------------

Аббасзаде Гусейн

Цветы полевые



Гусейн Аббасзаде

ЦВЕТЫ ПОЛЕВЫЕ

Пучок полевых цветов продержался у меня несколько дней. Не раз медсестра меняла по моей просьбе воду в баночке, чтоб не увяли,- я бы сохранил их дольше, но что поделать, цветы не вечны. Очень дороги были они для меня. И хотя немало утекло воды с того далекого дня, они все еще стоят перед глазами, и я поныне вижу их краски и слышу их аромат. И душа хранит память о них.

...Было раннее утро.

Нас всполошил и разбудил грохот пальбы. В купе нас было четверо раненых офицеров - двое расположились на верхних полках, двое - на нижних. Все четверо вскинули головы и ошарашено переглянулись.

- Что за пальба?

- Что-то стряслось...

- Да, попусту палить не станут.

- Добром бы обернулось...

Наш санитарный поезд стоял на станции Кавказская. Вагоны были битком набиты ранеными. Поезд шел из Германии. Нас везли в госпиталь-стационар; по слухам, в какой-то курортный город.

Вдруг  за окнами прокатилось неистовое, ликующее:

- Победа!.. Поб-е-еда!

- Братцы, война кончилась!

- Поздравляем!

- Ура-а-а!

Лежавший на верхней полке капитан Сарвар Аскеров, перегнувшись, подобрал шторку на окне, окинул взглядом вокзал:

- Все обнимаются... целуются... Похоже, и впрямь победа...

Забежала медсестра:

- Ребята, не волнуйтесь. Это наши палят, свои! С победой вас!

У всех на глаза навернулись слезы. Четыре года мы ждали этого дня, и нам все еще не верилось, что он наступил, что пушки умолкнут, не будут рваться снаряды, не будут рушиться города, не будет раненых и убитых.

Вскоре привокзальная площадь кипела от народа. Запела гармонь, послышались песни. Люди заполонили перрон, окрестные улицы. Веселились, плясали, смеялись и плакали.

Как было усидеть в вагоне?

Легкораненые, накинув халаты, вышли на перрон и присоединились к пляшущим и поющим. Вышел и Сарвар - он горел в танке, рука была опалена, но ноги целы. Вышли и двое других офицеров - у одного было пулевое ранение в плечо, у другого - в бедро. Я остался в купе один, загипсованный но пояс.

Как я завидовал своим товарищам! Ну, хоть бы приподняться, хоть бы выглянуть в окно, полюбоваться на толпу ликующих, на торжествующий народ!

Но ведь и я живой, черт возьми!

Что греха таить, бывали за эти четыре года минуты, когда казалось - конец, не выжить, не дожить... Победа казалась несбыточным сном... Но, слава богу, эти минуты затмения надежды позади, надежда сбылась.

Настал долгожданный праздник. Я дожил до него, раненый-перераненый, какой-никакой, а живой. Я увижу родной Баку, наш дом, маму, сестру... Мама проводила троих сыновей на фронт... Вернусь только я один. Хорошо, хоть один сын вернется, хоть один... Бедная мама...

Все дрогнуло во мне, все перемешалось, радость и горечь. Комок подкатил к горлу. И я заплакал. Как мальчишка, навзрыд. Никогда я так не плакал - ни до, ни после этого.

В коридоре вагона поднялся шум, топот. Станционный народ вломился в вагоны - поздравить тяжелораненых. В наше купе вошла седая старушка с курносым мальчуганом лет шести-семи с пшеничными волосами. У малыша в ручонке - свежие полевые цветы. Он, видно, плакал и прятал лицо, уткнувшись в протянутый букет. Душистые лепестки осушили мои ресницы.

- Поздравляю, сынок, с победой,- проговорила старушка, поцеловала меня, как родного, извлекла из корзины вареного цыпленка, пасхальные крашеные яйца и кулич.- Бери, ешь... Ты ведь, наверно, крови-то потерял сколько. Подкрепиться надо... Слава богу, пришел конец мукам и слезам нашим... Не сиротить уже войне людей...- Она показала глазами на малыша, который встал на цыпочки и через окно наблюдал перронное ликование, понизила голос до шепота: - Вот он... Никого не осталось на белом свете, фашист проклятый осиротил.