День рождения покойника   ::   Головин Геннадий

Красивые и современные, из стекла и напряженного железобетона были выстроены в карауле для встречи почетного гостя радующие глаз коттеджи и филармонии, ларьки с пивом и киноконцертные залы, дома быта, дискотеки, пельменные, два цирка, три шашлычных, пять парикмахерских, шесть стадионов на шестьдесят шесть тысяч каждый, семь пимокатных заводов и двадцать восемь, кажется, здравниц всемирного значения с подачей минеральной воды и лечебных макарон по-флотски… Что-то там еще было выстроено, но Пепеляев не стал и смотреть. Ему мешали испытывать законную гордость.

Сделано, конечно, немало, размышлял он. Можно сказать, что неплохо, с огоньком потрудились бугаевцы. В считанные десятилетия преобразили некогда безлюдные берега красавицы Шепеньги! Но вот о главном-то, товарищи, забыли! Понастроили, понимаете, мюзик-холлов, вертепов, турусов на колесах! Канав на каждом шагу накопали, крапиву насадили! Это хорошо. Но в погоне за кубометрами забыли ведь, сволочи, о Феньке! Не увидели за деревьями человека! Не задумались, не задались вопросом: “А каково ей сейчас?”. Не задались вопросом, не задумались: “А женится ли на ней тот самый шабашник-грузин? А не чесанет ли он, получив свой длинный нетрудовой кровный рубль, за главный Кавказский хребет? А не оставит ли он доверчивую Феньку с прибытком на руках?” А ведь чесанет! А ведь оставит!.. Не-ет, товарищи,— рассердился тут не на шутку Василий,— так дело не пойдет! и, завидев вдруг за деревьями чье-то освещенное оконце, с воплем: “Феня! Это я!”— рванул что было сил туда.

Тут же, конечно, ухнул чуть не по грудь в бурьянную топь, но все же стилем брасс прорвался к забору.

— Фенька! Фе-енька, мать твою!..— заорал он. Свет в окошке быстренько погас. Щелкнули шпингалеты — как винтовочные затворы. Пепеляев обиделся: это от него-то прячутся?!.. Многотрудно пыхтя, выворотил из забора кол и стал колошматить им по штакету.

— Дешевки! Смерть сухумским оккупантам! А ну, выходи!— орал он до тех пор, пока не переломился. Кол переломился, он утерся и пошел далее.

Своим непониманием люди огорчали его. Вот Фенька, к примеру. Заперлась от него, на все замки оборонилась, а того, дура, не поняла, что он ведь к ней по-хорошему шел! Может, веру хотел вернуть в недоброкачественных людей… Он ведь, ежели чего, так, ей-богу,— вплоть до свадьбы!! А че?.. И детеныша, чего уж, не обидел бы. Они, когда маленькие, очень смешные бывают. И ее бы, Феньку, особо уж не упрекал. Но теперь-то уж — все! Сиди, дура, под своими шпингалетами! Главное, того ведь не понимает, что пусть он, таракан донжуазный, даже возьмет ее, к примеру, замуж! Не даст он ей личного женского счастья! Как же он может дать, если на рынке с помидорами встанет — ни стыда, ни совести!— по восемь рублей кило, виданное ли дело? А как бормотухой своей, “Кавказом”, страну до краев наполнить — где они, которые в фуражках? Тут их нет… Ну, и ладно, Фенька! Хрен с тобой. Христос с тобой. Точка. Конец связи.

…Он за что себя больше всех уважал? За легкий характер души. За наплевательское отношение к трудностям жизни. Чуть где-нибудь в жизни начинало скрипеть и коситься, Василий, тут как тут, начинал выступать:

— Ничо! Не боись, братцы! Ничего не будет, окромя всемирного тип-топа! Главное, не мандражить! Потому что, как утверждает наука, все — есть печки-лавочки по сравнению с гранд-задачей мирового свершения… Проще? То есть, значит, поэтому выходит, что, ежели пропорционально, то исключительно все есть ни что иное, как клизьма от катаклизьма. На кладбище, в общем, разберемся, кто неправ, а кто виноват.