ГенАцид   ::   Бенигсен Всеволод

«Точно! Пушкин — наш весь!» — закричал тракторист Валера, фамилию которого Пахомов не помнил. «Наше всё», — невозмутимо поправил его фельдшер Зимин. И они выпили. Пахомов уже не хотел пить, но застолье явно двигалось к финалу, а покидать компанию первым было неудобно. И он тоже выпил за Пушкина. «Ай-да-сукин-сын! За негото теперь и страдаю», — думал Пахомов, лежа в постели. Поток мыслей все рос и ширился. Его бурные воды, разливаясь и затапливая берега, постепенно теряли свою силу и замедляли бег. Его поверхность разглаживалась. И когда он, наконец, превратился в море, Пахомов неожиданно для себя уснул. На этот раз глубоко и надолго, пока его не разбудил звонок телефона. К тому моменту голова уже не болела, и Пахомов чувствовал себя умеренно скверно, то есть хорошо.

— Алло, — сказал он натужно бодрым голосом, какой бывает у всякого, кто хочет избежать лишних вопросов вроде «а не разбудил ли я тебя?».

— Здорово, Антон, — хрюкнул в трубке знакомый мужской бас. — Не разбудил? Черепицын, участковый, беспокоит. Дело крайней важности. Так что одевайся и дуй ко мне. Жду. Алло, ты слышишь меня?

«Эх, — подумал Антон. — Как чувствовал! Не надо было пить за Пушкина».

И, промычав что-то утвердительное в ответ, начал одеваться.



3

Почтальонша Катька спала этой ночью отлично. Перед сном почитала какой-то детектив, но ей быстро надоело, ибо это был один из тех плохих детективов, где понять, кто убийца, было хоть и сложно, но совершенно не интересно. В таких детективах преступление не стоит выеденного яйца, а круг подозреваемых настолько широк, что стать им может любой неожиданно всплывший на страницах книги персонаж, например, консьержка из соседнего дома, хотя о ней до этого было сказано два слова, да и то вскользь. Бестолковая сложность подобных сюжетов обычно погружает не в сон, а в какое-то злое бодрствование, и потому Катька быстро бросила бесполезное чтение и прибегла к универсальному средству, а именно посмотрела по телевизору новости. Они действовали на нее успокоительно. Чем тревожней и страшней были вести со всяких там международных саммитов и мест военных действий, чем свирепее и непримиримее звучали угрозы наложить вето, ввести эмбарго, вынести вотум недоверия, объявить кого-то персоной нон-грата и признать что-то нелегитимным, как де-юре, так и де-факто, тем глубже и безмятежнее был Катькин сон. Мир, где всем заправляли непонятные латинские слова, казался почтальонше таким далеким, что и сообщения оттуда она воспринимала, как сообщения с другой планеты, где, ясен пень, все не по-людски. Большие Ущеры на этом кровожадном фоне очень выигрывали в ее глазах. Единственное, что Катьку тревожило, так это ее стремительно развивающаяся беременность и вяло-равнодушное отношение к этому процессу отца будущего ребенка Мити Климова, сына инженера Климова. Митя упорно обходил тему женитьбы стороной, а на прямые вопросы отвечал уклончиво и почему-то во множественном числе, например «Поглядим, как будут развиваться события» или «Будет надо — поженимся», как будто Катька требовала, чтоб на ней женилась вся деревня. Впрочем, Катька (сама детдомовская) хорошо знала Климова-старшего, и инженер уже пообещал ей поговорить с сыном по-мужски. Так что и этот вопрос можно было считать почти решенным. К тому же завтра воскресенье, и Катька еще с начала недели запланировала смотаться с Танькой в райцентр, в магазин для новобрачных, чтобы посмотреть, что да как. Танька, которая хоть и работала продавщицей в местном продуктовом ларьке, изредка за полставки помогала Катьке в письменосном деле. Теперь она обещала заскочить в одиннадцать часов. Так что проспала эту ночь Катька с блаженной улыбкой на симпатичном веснушчатом лице. И проснулась она, как и было оговорено, от стука в окно. Там стояла Танька.