Клеменс   ::   Сая Казис Казисович

Этим порченым колодцем люди давно не пользовались, разве что Одноглазка изредка зачерпывала вонявшую серой воду – для лекарств и ворожбы. Кое-кто все же подходил к колодцу, заглядывал вниз: там и впрямь булькало – серные пузыри, лопаясь, распространяли адское зловонье. Стоило нагнуться пониже и зажмуриться, как чудилось, будто сами нечистые о чем-то меж собой в глубине шепчутся, козни против людей замышляют.

– Ох, не к добру это! – говорила, бывало, баба Одноглазка. – Молиться надо, а не музыкой да танцами в такой вечер нечистых будоражить.

Да только где ж еще молодым поплясать, повеселиться, как не на зеленой лужайке, когда так пахнет черемухой и березой, когда кукует кукушка! Гречка, ячмень посеяны, огороды засажены, а до сенокоса хоть и недолгая, зато такая долгожданная передышка.

Хоть и в бедности я жил,

Но себе бы не простил,

Если б девку не любил,

Ей колечко не сулил.

Прежде никому не доводилось слышать, чтобы Должник вот так пел вместе с парнями. Под скорбные рыдания своей пилы уносился он, бывало, куда-то далеко-далеко, за тридевять земель, в край, где родился, где лелеяла его давным-давно ласковая и красивая матушка. А потом, видать, бурей-непогодой налетела страшная беда, вырвала его из материнских объятий и, словно листок, унесла-забросила на чужбину.

Должник все еще чувствовал за собой долг, который так и не вернул пока душевным людям Девятибедовки. Не раз говорил Алялюмасу, что ждет не дождется того дня, когда появится кто-то и позовет его настоящим именем. Распрощается он тогда со всеми и уйдет, – к тому времени, может, успеет уже рассчитаться с деревней. Отправится туда, куда не раз уносился в мечтах под звуки своей пилы…

– Все мы должники, – отвечал Алялюмас. – И все когда-нибудь уйдем, чтобы деревьями стать, травой-муравой зазеленеть.

А пока:

И в ненастье, и в пургу

Я в Алитус убегу –

Девять грошиков сберег,

Чтоб купить там перстенек!

Так пел под музыку Должник, а сам все не спускал глаз с кружившейся в танце Руты, единственной дочери кузнеца, над которой он еще в прошлом году подтрунивал: «Тебя, верно, лягушками сырыми откармливают, такая ты пухленькая». Но за зиму девушка так постройнела, так расцвела, что Должник, позабыв о лягушках, запел о золотом колечке:

Хоть в Алитус путь далек,

Был бы полон кошелек…

Милая, тебя не смею

Без кольца назвать моею…

И тут среди деревьев замаячили перетянутые широкими кушаками фигуры купцов. Изумленные музыканты смолкли, ребятишки испуганно вцепились в материнские передники, а танцоры так и застыли на месте, уставившись на незнакомцев, говорящих на каком-то странном языке.

– Продолжать танцевать! – подбодрил их рыжебородый весельчак и, вынув из кармана какую-то свистульку, принялся наигрывать песенку Должника.

Тем временем остальные купцы недолго думая пораскрывали лари из бычьей кожи и стали развешивать здесь же, на деревьях, шелковые платки, цветастые отрезы; разложили прямо на зеленой лужайке остроносые башмачки на высоких каблуках, которые носят лишь барышни. Для мужчин у них нашлись сапоги выше колен, сукно на брюки и пиджаки, точила для пил и топоров… А уж разных гребней, бус, пуговиц, перстней, один лучше другого, было не перечесть!.. У женщин прямо глаза разбежались, от волнения в горле пересохло. Боязно было и подступиться к такой красоте. Казалось, не купцы это вовсе, а самые настоящие разбойники, – не иначе, как королеву ограбили.

Первыми, ясное дело, отважились подойти те, кому доводилось уже побывать в Алитусе, Мяркине или даже Гродно. Там они всякого понавидались, понащупались, а может, и купили кое-чего.

– Эй, люди! Покупать будем! – принялся зазывать купец, перестав свистеть.