Книга стихов (Моя нестерпимая быль)   ::   Домбровский Юрий Осипович

Милая душа, Как ты сильна под рыжей шкурой зверя! В ночной тайге кайлим мы мерзлоту, И часовой растерянно и прямо Глядит на неживую простоту, На пустоту и холод этой ямы. Ему умом еще не все обнять, Но смерть над ним крыло уже простерла. "Стреляй! Стреляй!" В кого ж теперь стрелять? "Из горла кровь!" Да чье же это горло?

А что, когда положат на весы Всех тех, кто не дожили, не допели? В тайге ходили, черный камень ели И с храпом задыхались, как часы. А что, когда положат на весы Орлиный взор, геройские усы И звезды на фельдмаршальской шинели? Усы, усы, вы что-то проглядели, Вы что-то недопоняли, усы! И молча на меня глядит солдат, Своей солдатской участи не рад. И в яму он внимательно глядит, Но яма ничего не говорит. Она лишь усмехается и ждет Того, кто обязательно придет.

* * *

Генерал с подполковником вместе Словно куры сидят на насесте, Взгромоздились на верхние нары И разводят свои тары-бары, Тары-бары, до верху амбары, А товары - одни самовары. Говорят о белом движенье, И о странном его пораженьи, О столах, о балах, о букетах, О паркетах и туалетах. Отягчен своей ношей костыльной, Прохожу я дорогой могильной. Боже правый, уж скоро полвека На земле человек, как калека, В освенцимах при радостных криках Истребляешь ты самых великих. Ты у женщин уродуешь руки... И спокойно колымская замять Погребает их страшную память. Не ропщу на тебя, но приемлю Талый снег и кровавую землю. Но зачем, о всевышний садовник? Пощажен тобой глупый полковник? В час, когда догорает эпоха. Для чего ты прислал скомороха? Отнимай нашу честь, наше имя, Но не делай нас. Боже, смешными! Не казни нас ни сказкой Кассиля, Ни болванами из водевиля!

УТИЛЬСЫРЬЕ

Он ходит, черный, юркий муравей, Заморыш острыми мышиными глазами; Пойдет на рынок, станет над возами, Посмотрит на возы, на лошадей, Поговорит о чем-нибудь с старухой, Возьмет арбуз и хрустнет возле уха. В нем деловой непримиримый стиль, Не терпящий отсрочки и увертки И вот летят бутылки и обертки, И тряпки, превращенные в утиль, Вновь обретая прежнее названье, Но он велик, он горд своим призваньем: Выслеживать, ловить их и опять Вещами и мечтами возвращать! А было время: в белый кабинет, Где мой палач синел в истошном крике, Он вдруг вошел, ничтожный и великий, И мой палач ему прокаркал: "Нет!" И он вразвалку подошел ко мне, И поглядел мышиными глазами В мои глаза, - а я был словно камень, Но камень, накаленный на огне. Я десять суток не смыкал глаза, Я восемь суток проторчал на стуле, Я мертвым был, я плавал в мутном гуле, Не понимая больше ни аза. Я уж не знал, где день, где ночь, где свет, Что зло, а что добро, не помнил твердо. "Нет, нет и нет!" Сто тысяч разных нет В одну и ту же заспанную морду! В одни и те же белые зенки Тупого оловянного накала, В покатый лоб, в слюнявый рот шакала, В лиловые тугие кулаки! И он сказал презрительно-любезно: - Домбровский, вам приходится писать... Пожал плечами: "Это бесполезно!" Осклабился: "Писатель, вашу мать!.." О, вы меня, конечно, не забыли, Разбойники нагана и пера, Лакеи и ночные шофера, Бухгалтера и короли утиля! Линялые гадюки в нежной коже, Убийцы женщин, стариков, детей! Но почему ж убийцы так похожи, Так мало отличимы от людей? Ведь вот идет, и не бегут за ним По улице собаки и ребята, И здравствует он цел и невредим Сто раз прожженный, тысячу - проклятый. И снова дома ждет его жена Красавица с высокими бровями. И вновь ее подушки душат снами, И ни покрышки нету ей, ни дна! А мертвые спокойно, тихо спят, Как "Десять лет без права переписки"... И гадину свою сжимает гад, Равно всем омерзительный и близкий. А мне ни мертвых не вернуть назад, И ни живого вычеркнуть из списков!

1959 Алма-Ата, рынок

АМНИСТИЯ апокриф

Даже в пекле надежда заводится, Если в адские вхожа края.