Колымские рассказы   ::   Шаламов В Т

Этот закон я и Савельев знали со школьной скамьи, а Иван Иванович и Федя знали с детства, из дома. Утром мы раздували головни, вспыхивал желтый огонь, и на разгоревшийся костер мы наваливали бревно потолще... Я разделил крупу на десять частей, но это оказалось слишком страшно. Операция по насыщению пятью хлебами пяти тысяч человек была, вероятно, легче и проще, чем [40] арестанту разделить на тридцать порций свой десятидневный паек. Пайки, карточки были всегда декадные. На материке давно уже играли отбой по части всяких "пятидневок", "декадок", "непрерывок", но здесь десятичная система держалась гораздо тверже. Никто здесь не считал воскресенье праздником дни отдыха для заключенных, введенные много позже нашего житья-бытья на лесной командировке, были три раза в месяц по произволу местного начальства, которому дано было право использовать дни дождливые летом или слишком холодные зимой для отдыха заключенных в счет выходных. Я смешал крупу снова, не выдержав этой новой муки. Я попросил Ивана Ивановича и Федю принять меня в компанию и сдал свои продукты в общий котел. Савельев последовал моему примеру. Сообща мы, все четверо, приняли мудрое решение: варить два раза в день - на три раза продуктов решительно не хватало. - Мы будем собирать ягоды и грибы, - сказал Иван Иванович. - Ловить мышей и птиц. И день-два в декаде жить на одном хлебе. - Но если мы будем голодать день-два перед получением продуктов, сказал Савельев, - как удержаться, чтобы не съесть лишнего, когда привезут приварок? Решили есть два раза в день во что бы то ни стало и, в крайнем случае, разводить пожиже. Ведь тут у нас никто не украдет, мы получили все полностью по норме: тут у нас нет пьяниц-поваров, вороватых кладовщиков, нет жадных надзирателей, воров, вырывающих лучшие продукты, - всего бесконечного начальства, объедающего, обирающего заключенных без всякого контроля, без всякого страха, без всякой совести. Мы получили полностью свои жиры в виде комочка гидрожира, сахарный песок - меньше, чем я намывал лотком золотого песка, хлеб - липкий, вязкий хлеб, над выпечкой которого трудились великие, неподражаемые мастера привеса, кормившие и начальство пекарен. Крупа двадцати наименований, вовсе не известных нам в течение всей нашей жизни: магар, пшеничная сечка - все это было чересчур загадочно. И страшно. Рыба, заменившая по таинственным табличкам замены мясо, - ржавая селедка, обещавшая возместить усиленный расход наших белков. Увы, даже полученные полностью нормы не могли питать, насыщать нас. Нам было надо втрое, вчетверо боль[41] ше - организм каждого голодал давно. Мы не понимали тогда этой простой вещи. Мы верили нормам - и известное поварское наблюдение, что легче варить на двадцать человек, чем на четверых, не было нам известно. Мы понимали только одно совершенно ясно: что продуктов нам не хватит. Это нас не столько пугало, сколько удивляло. Надо было начинать работать, надо было пробивать бурелом просекой. Деревья на Севере умирают лежа, как люди. Огромные обнаженные корни их похожи на когти исполинской хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, тянулись тысячи мелких щупалец, беловатых отростков, покрытых коричневой теплой корой. Каждое лето мерзлота чуть-чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вонзалось и укреплялось там тончайшими волосками щупальце - корень. Лиственницы достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, мощное тело на своих слабых, распластанных вдоль по каменистой земле корнях. Сильная буря легко валила слабые на ногах деревья. Лиственницы падали навзничь, головами в одну сторону, и умирали, лежа на мягком толстом слое мха - ярко-зеленом и ярко-розовом.