Первые уроки   ::   Долинина Наталья

Мы жили на Васильевском; от дома до школы шел прямой трамвай - сорок три минуты чистой езды.

Второго января я вошла в класс. Все боятся - и я всегда боялась. До сих пор боюсь входить в незнакомый класс. Но тогда - страх вырывался из меня; он был главным во мне, я ничего не помнила. В трамвае меня мучила мысль о детях, хватит ли им отцеженного в бутылочки молока. Перед дверью класса я осталась одна: у меня не было семьи, ни любви, ни долга - только ужас. Все это во сто крат страшнее, чем я могла ждать, еще и потому, что я никогда не давала уроков, не проходила практики. После ареста отца я ушла на экстернат. Это помогло мне сдать два курса за год, но школы я не видела. Работала пионервожатой в лагере и в школе - там было другое. Вдобавок передо мной сидели взрослые люди. Мне казалось, что они знают больше, чем я. Было очень страшно.

Неделю перед новым годом я ездила на уроки к учительнице, которую мне предстояло заменить. Она владела классом и собой в классе. Она была молодая, суровая. Кое-что она врала, путала - я заметила, как она назвала ямб хореем и ошиблась в названии стихотворения Некрасова. Но она знала, как преподавать. Я об этом понятия не имела.

Я не знала, что такое сменная школа. Оказалось, что четыре сменных класса по количеству уроков равны восьми. Ученики приходят, когда им удобней: утром или вечером. Если в классе по списку сорок человек, то утром обычно сидит десять. Вечером - двадцать. Десять человек гуляют или работают. Потом с ними надо заниматься дополнительно.

Конечно, это легче, чем в детской школе. Десять и двадцать человек - не сорок. Да еще взрослых: худшее, что они умеют делать на уроке, - дремать. Можно попробовать их разбудить. А можно и не пробовать - даже спокойнее... К счастью, у меня оказалось только два сменных класса из четырех, остальные были просто вечерние. Я повторяла одно и то же только шесть раз.

На первой парте в сменном седьмом (втором) сидела Нейдлина. Я не помню, как ее звали, но до сих пор ощущаю трепет, который она во мне вызывала. Красивое невозмутимое лицо. Золотые серьги. Кофточка, о которой я не смела даже мечтать.

Она снисходительно кивала головой, когда я что-нибудь объясняла. Я погибала от страха. После первой диктовки Нейдлина спросила:

- Почему надо писать "рассказЫвать", а не рассказОвать"?

Я не знала, почему. Я знала только, как надо писать, и понятия не имела, что можно объяснить ошибку. Мне казалось, что Нейдлина не поверила, раз я не объяснила, что она и дальше будет писать "рассказОвать". За диктовку я с ужасом поставила ей двойку: у нее было девятнадцать ошибок. Мое трепетное почтение к ней от этого не уменьшилось.

Тема первого в моей жизни урока была "Биография Салтыкова-Щедрина". Я готовилась к этому уроку две недели. Толстенный том Кирпотина и толстенный том Эльсберга были прочитаны в перерывах между стиркой и купаньем. Держа сына у груди и покачивая ногой коляску, в которой дочь, попискивая, ждала своей очереди, я читала Эльсберга и зазубривала даты. План урока состоял из двадцати страниц убористым почерком. Мне казалось, что я знаю о Щедрине все. Я не знала одного: ученикам не нужны были эти мои знания.

Школы рабочей молодежи до сегодняшнего дня работают по тем же программам, что и детские школы. Позже, на следующий год, я в пятом классе читала с отцами семейств "Царевну-лягушку" и - что было еще труднее - "Дети подземелья". Мои ученики, со снисходительной ласковостью воспринимавшие сказку, не умели понять мальчишек, о которых писал Короленко. Они были на стороне взрослых - с этим ничего нельзя было поделать.

Биография Щедрина предваряла "Сказку о том, как один мужик двух генералов прокормил". Конечно, мне следовало знать о Щедрине как можно больше. Но в классе я должна была рассказать только о главном.