Трижды стожалостная без слов   ::   Абеле Инга

---------------------------------------------

Абеле Инга

Трижды стожалостная без слов



Инга АБЕЛЕ

Трижды стожалостная без слов

Рассказ

Перевод: Виола Ругайс

Инга Абеле - прозаик, поэт, драматург. Родилась в 1972 году в Риге. Окончила Латвийскую академию культуры (отделение драматургии). На латышском языке вышли книги: сборник рассказов "Akas maja" ("Дом колодца"), сборник стихов "Nakts pragmatike" ("Ночной прагматик"), роман "Uguns nemodina" ("Огонь не пробуждает"), сборник пьес "Lugas" ("Пьесы"). Три пьесы - "Tumsie briezi" ("Темные олени"), "Dzelzzale" ("Железная трава"), "Jasmins" ("Жасмин") поставлены в Латвии и в нескольких европейских странах.

То было одно видение, одно ощущение сквозь сон - словно тронуло струну и тотчас сгинуло во тьме, как выводимые дрожащей рукой бесконечные оправдывания. И безнадежные.

Она поглядела в окно. Почти свободная, лишь немного отягощенная человеком природа и те же отношения между землей и небом. Она завязала волосы высоко на затылке, подвела черным глаза, чуть размазав пальцем грань между краской и кожей, густо накрасила губы. Срезала верх у пластмассовой бутылки, поставила на донце огарок свечи, зажгла и украдкой вышла из дому.

Мгла уже там и сям сгущалась во мрак, воздух был студеный и морозно обжигал горло. Затянем трижды стожалостную, и да хранит нас Господь, говаривал ее дед. Меня зовут Синтия, твердила она зеркалу и псу, который c сопеньем ворошил тряпье в углу кухни, устраиваясь на ночлег, меня зовут Синтия, повторяла она и тому, кто крался за ней по пятам, когда она уходила со свечой по дороге.

- Тебя зовут Синтия? - спросил трижды стожалостный голос с гранитно тяжелого неба. - Ты куда идешь?

- Свечу несу, не видишь, что ли, - солгала она. Потому что видимость это одно, а правда - другое.

Голый холм холодно дышал за стеной ольшаника. Безгласно умирали, стоя, серые пучки осота, черные ошметья полыни. Желтая трава. Желтая трава. Споем трижды стожалостную, дед. Туман, как холодная простокваша, сгущался во мрак и зиму, с зеленого поля озирались косули. Казалось, еще только где-то будет большой дом с желтым светом в мутных бумажных абажурах, будут люди, которые с потными лицами хлебают щи и обгладывают сизые, подернутые черным мясом ребра скотины. Ты еще только будешь маленькой, людям по пояс, нет, собаке по холку, будешь ныть, держась за край стола, стараясь выжить в этом жарком и жирном чаду и спастись от громадных кошек, которые будут терпеливо молоть своими хищными мельничками, переминаясь на полу и запуская в него когти в ожидании поживы. Ты будешь жить быстро, чтобы щелястые балки не успели прорасти сквозь твою грудную клетку и жирная вонь не впиталась в мочки ушей, и тебе удастся бежать. Будет ночь, и отпечатки созвездий будут тихо светиться над окоемом, как останки древнего существа, когда ты, босая, вынесешь на порог миску супа, чтобы остудить.

Как ты взглянула в ту ночь и куда? Почему замерла на месте, всматриваясь в непроглядность? Что ты почувствовала в те мгновенья, что узнала?.. Почему остановилась? Почему умолкла? Все безжалостней пишется эта трепетная весть, окоченевшие пальцы выбивают ее на шкуре действительности, а почему бы и нет - тогда этот дом еще нигде не был написан, так почему бы сейчас ему не быть, хотя бы в этаком виде?

Туман где-то среди пустоты сгущается во мрак, холод и в дом.

Когда она проходила мимо соседей, собаки молчали, казалось, будто во всеохватном покое развешаны серо-черные мглистые полотна, и под ними она, не кланяясь, прошагала со своей свечкой, которую трепал ледяной ветер. Она держала над огнем прозрачную ладонь. Позванивали сережки и браслеты на голых запястьях, тонко голубели жилки. У придорожных камней были такие же жилки, как у нее, лишь ток крови не столь заметен.