Бьётся сердце   ::   Данилов Софрон Петрович

Тонкая ива тянулась к воде, по звонкому галечнику, рябя и посвёркивая, бежала речка. Серёжа сказал как о давно решённом:

— Подаём в институт. И чтобы в одной группе…

Она молчала, глядя в воду.

— Так, Надя?

— Так, Сэргэйчик.

— Вместе закончим. Вместе учителями в одну школу…

— В одну, Сэргэйчик.

Она всё смотрела на воду. Он взял её за плечи и осторожно повернул к себе.

— А потом навсегда. Да?

Она словно стала его эхом:

— Да.

Из бессчётного множества слов оказалось нужным только одно: «Да».

…Под вечер, разбойной гурьбой, они ввалились в деревню. Какой-то старик на околице с непонятной злобой крикнул им вслед: «Тише горланьте, бесстыдники!» На него не обратили внимания. Это был их день, и они имели полное право горланить и разбойничать, — что бы по этому поводу ни думали встречные свирепые старики.

А потом это слово: война. Его поначалу, пожалуй, никто и не понял. Это сейчас только, спустя много лет, пройдя через лихо войны, каждый вспоминает страшное мгновение: «Война, ребята!»

Уходили они от школы. Было шумно, бестолково, всё бурлило вокруг. Наконец он шепнул ей — «сбежим», и они оказались одни в пустом классе. Внизу, под окнами, уже выкликали фамилии, слышен был женский плач, они стояли рука в руке — как тогда в рукавичке…

За последние дни, как стало известно, что он уйдёт на войну, Надя тысячу раз пережила эту минуту, знала до последней малости всё, что должна была сказать и что сделать. Она должна была сказать, что с самого детства, когда ещё чуть ли не голышом бегали, и потом, в Арылахской школе, и здесь, в райцентре, всегда, всю жизнь она только его одного выделяла среди других, знала, что он будет её судьбой, что без него для неё счастья нет. Она должна была сказать ему всё это и крепко-крепко обнять и поцеловать так, чтобы он чувствовал этот поцелуй столько дней и месяцев, сколько им доведётся быть в разлуке.

Но она стояла перед ним и ревела, слёзы мешали видеть его лицо.

— Не надо, Надя. Ну, не надо! Это ненадолго, вот увидишь… Мы их разгромим!

И тут за окном безумным голосом кто-то завопил: «Стройся!» Народ заметался.

— Никуда не уходи отсюда, — сказал Серёжа, держа её за плечи. — Не уходи, я сейчас вернусь, — и, неловко ткнувшись губами в её мокрую щёку, выскочил. — Я мигом…

Он не вернулся. Их построили в колонну и уже не выпускали. Из окна она видела, как Серёжа всё пытался что-то сказать военкому, но раздалась команда, и колонна призывников, взбив пыль, двинулась в окружении голосящей, орущей толпы. Надя выбежала из класса.

Чем дальше уходили ребята, тем больше редела толпа по бокам колонны. Когда вышли на Якутский тракт, парней сопровождали уже только самые близкие и самые верные.

Надя, как могла, поспешала, держась за руку Майи. Вся в своей любви и в своей беде, она в последние дни мало что замечала вокруг и только сейчас подумала: а ведь у Майи в душе та же чернота — среди колыхающихся голов на дороге уходил и Сеня, её жених.

Чтобы не отстать от колонны, подругам приходилось двигаться перебежками. Они спотыкались о корни на лесистой обочине, оступались в ямы, но ничто не могло заставить их остановиться — ведь они могли ещё видеть наяву то, что завтра останется только во снах. Так и запомнилось: острые плечи Сергея, ярко-синяя кепка, сбитая на затылок, горбатый мешок за плечами. Время от времени он оборачивался, махал рукой, она тоже махала ему, перебегая по кочкам.

Так все и снилось потом — корни поперёк пути, алая вечерняя пыль, застилающая колонну, и его запрокинутое, необычайно светлое в низком солнце лицо.

Надежда Алгысовна рывком отбросила одеяло, встала с постели, зажгла свет, прошла в детскую. Потом зажгла свет и на кухне, и в коридоре. Она не могла больше лежать в темноте.