Лазоревый петух моего детства   ::   Погодин Радий Петрович

В течение своей непростой жизни я понял, что жалеть нужно лишь детей, лошадей и героев, и не знал, в какой роли лес жалеет меня. Он говорил обо мне, как звонят на поминках: "Бы-ыл... Бы-ыл... Бы-ыл..."

- Перестань, - сказал я ему, - мне это неприятно. Я не разрушал твоих гнезд. Не ломал твоих ветвей. Не хожу с ружьем. Не состою в комиссиях по охране природы. Я спасаю себя от себя самого и лишь в этом вижу твое спасение тоже. Мог бы отнестись ко мне пусть не как к равному, но хотя бы как к равноправному.

Лес замолчал. В его глубине раздались быстрые всплески, как бы хлопанье многих детских ладошек. В глазах зарябило. Свет побежал по спектральной формуле, которую я заучил в детстве: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. В памяти нарисовались Пифагоровы штаны, почему-то бархатные...

И я увидел своего петуха.

Он вышел из кустов, нарядный и застенчивый.

- Привет! - слишком резво, слишком громко выкрикнул я.

- Здравствуйте, - ответил он. - Опустил голову и принялся лапой расчесывать траву, будто не было сейчас дела важнее.

- Ты чего же? - сказал я обиженно. - В деревне, понимаешь, бродят какие-то белые птицы, какие-то привидения. Схоласты, спиритуалисты...

- Остановись. - Он посмотрел на меня снизу вверх. - Романтик, превратившийся в брюзгу?

- Ты мне зубы не заговаривай. Ты отвечай: зачем покинул деревню?

Янтарный глаз его засмеялся. Я различил в этом смехе тот предел иронического, за которым следует отчаяние и покой.

- Курица нынче не та, - вдруг сказал он. - Найдешь прекрасное зерно золотое. Кричишь, зовешь: "Сюда! Ко мне! Любуйтесь..." Они прибегают, склевывают зерно не глядя и возмущаются. "Где?" - орут. "Что?" - орут. "Как, куда?" Обзывают, представь себе, пустомелей, обманщиком, фатом... Думаю, расклевали курицы и твои зерна. - Он помолчал и спросил: - Что собираешься делать?

Я ответил, напыжившись:

- Напишу про любовь.

Янтарный глаз его опять засмеялся. Но уже легче и веселое - с надеждой.

- Горячо, горячо, но не жарко, - пропел он. - Не забывай, детство сильнее любви.

Оперение его было пронзительно ярким, как бы возникшим на гранях хрустальной люстры. Я наклонился, чтобы погладить его. Протянул руку, которую научил писать сказки. В пальцы тотчас ударили тысячи легких острых осколков. На листьях и на траве образовалась сверкающая капель. Миг - и она высохла, испарилась.

Петух мой оставил меня, скрылся за поворотом леса.

И поляна, и поредевшие в кронах сосны, и луговина, и все, все вокруг осветилось мощным безжалостно-обнажающим светом - у моих ног лежало лазоревое перо.

С какой тайной мыслью он оставил мне эту лазурь - цвет, который согласуется лишь с трезвой зрелостью дня?